Отечественная литературная критика конца 1960-х годов взахлёб заговорила о совершенстве советского человека, обращаясь к творчеству писателей, которые придерживались принципов социалистического реализма. Эта литература воспевала если не идеальную жизнь, то, по крайней мере, советских граждан, безупречных во всех отношениях. Венедикт Ерофеев в поэме «Москва — Петушки» не отказал себе в удовольствии внести посильную лепту в подобный культ воспевания, сосредоточившись на тех, с кем тогда общался: «Она подошла к столу и выпила залпом ещё сто пятьдесят, ибо она была совершенна, а совершенству нет предела»9.

Венедикт Ерофеев ходил по острию ножа и всякий раз делал свой выбор не ради улучшения качества собственной жизни, а в пользу сохранения своего духовного суверенитета. Вместе с тем не искал беду на свою голову, как поступали некоторые из его инакомыслящих друзей и приятелей. Однажды его передёрнуло от мысли, что жизнь без трагедии превращается в пошлость. К такому мазохистскому взгляду на окружающую жизнь приобщала своё окружение жившая в Ленинграде Татьяна Горичева.

Вот что о второй культуре пишет Елена Игнатова: «Она была уникальным явлением: несколько десятков литераторов и художников создали альтернативную официальной культуре общность — с выставками, литературными чтениями, самиздатовскими журналами. Когда её история завершилась, участники стали подводить итоги, порой сравнивая наши времена с Ренессансом (статья одного из лидеров второй культуры Б. И. Иванова озаглавлена «Виктор Кривулин — поэт российского Ренессанса)»10. Заслуги второй культуры в просвещении интеллигенции были, как свидетельствует Елена Игнатова, явственными и определёнными. Это прежде всего участие в религиозном возрождении, что проявилось как в приобщении к церкви, так и в попытках обрести религиозное мировоззрение. Эти благие намерения столкнулись с неожиданными трудностями. Во-первых, «появление в храмах паствы из второй культуры не было оценено там по достоинству»". Священников можно было понять. Никакого смирения в новых прихожанах не чувствовалось. Напротив, они «попытались организовать религиозное возрождение на собственный лад»12. Во-вторых, их стихотворения «запестрели религиозной лексикой, и неважно, если они порой граничили с кощунством, это принималось как смелость и новизна»13.

Елена Игнатова вспоминает о Татьяне Горичевой с нескрываемой симпатией. Её мягкая и благожелательная ирония оказывается очень кстати, когда заходит речь об увлечённости Татьяны Михайловны идеями датского философа Сёрена Обю Кьеркегора[130] и уже упомянутого Хайдеггера: «Она окончила философский факультет университета и на этом основании считалась в нашей среде философом. Хорошо образованная, она на первых порах увлеклась философией экзистенциализма и в этом увлечении доходила до крайностей. На квартирной выставке, рассматривая картины, она то и дело замечала: “Да... Кьеркегор”, “А это ближе к Хайдеггеру...”, и авторы “кьеркегоров” и “хайдеггеров” горделиво поглядывали друг на друга»14.

Интересны рассуждения Татьяны Горичевой о постмодернизме. Эта легендарная женщина, живущая в настоящее время между Парижем и Санкт-Петербургом, рассуждает о нём в даосском и буддийском духе. И права в своей методологии.

Вторая культура — российская разновидность культуры постмодернизма.

Отличительная черта постмодернизма — обращение к традиционным религиозно-философским представлениям народов Азии и Латинской Америки: «В Париже я живу около центра Помпиду и каждый раз, выходя из дома, вижу, как внутреннее становится внешним. Все трубы, коммуникации, всё, чего мы не видим в домах, вынесено наружу. Французы недолюбливают это здание, которое очень символично. Оно иллюстрирует переворот, совершенный постмодерном, заявившим, что нет ни внутреннего, ни внешнего. И чтобы путешествовать, совсем не обязательно перемещаться вовне. Действительно, достаточно переживать мир, как das Unhemliche, поджидающее тебя повсюду — в твоих снах, в твоей душе, причём гораздо больше, чем во внешней действительности. Лакан (Жак Мари Эмиль — французский психоаналитик, психиатр, философ; 1901—1981. — А. С.) рассматривает парадокс Чжуан Цзы (жил между 369 и 286 годами до н. э., автор книги Даосских притч. — А. С.), которому приснилось, будто он бабочка, а наутро он не мог решить: то ли Чжуан Цзы снилось, что он бабочка, то ли бабочке снится, что она — Чжуан Цзы. Вот чисто постмодернистская ситуация, которая демонстрирует: совершенно не обязательно перемещаться по миру, чтобы другой открылся твоему сознанию. Не нужно идти вовсё, чтобы открыть внутреннее, потому между ними нет того различия, на котором настаивает повседневное сознание»15.

У буддистов и даосов больше общих доктринальных черт, чем принципиальных различий. Налицо близость воззрений их последователей. Ни те ни другие не сомневаются, что материальный мир, в котором они обитают, ужасен, в его основе — страдание, и необходимо что-то предпринять, чтобы от такого мира навсегда избавиться. У буддистов этот побег из круга сансары имеет целенаправленную конечную цель — достижение нирваны. У даосов — познание и единение с дао, то есть со всеобъемлющим Законом, Абсолютом.

Понятие нирвана (угасание, потухание) невыразимо в терминах эмпирического опыта. Однако, как пишет индолог Виктория Георгиевна Лысенко, «невыразимость нирваны в словах связана не с тем, что Будда считает её непознаваемой (иначе он был бы просто агностиком), а с тем, что для него нирвана — предмет практики, а не рассуждений. Чтобы понять, что это такое, необходимо избавиться от обычного рассеянного состояния ума. Вряд ли большинство последователей Будды вдохновились бы идеалом “ничто” (кстати, именно так интерпретировали нирвану многие европейские мыслители, видящие в буддизме форму нигилизма), для них он говорит о нирване как о состоянии, несущем блаженство, для более “продвинутых” — о прекращении сознания»16.

Дао — это пункт отправления и пункт назначения всего, что вообще существует. В нём всё находится в непрерывном движении. Появляется и там же исчезает. Счастье человек обретает при слиянии с дао и, оказавшись в новом состоянии, ощущает себя бессмертным.

Люди, живущие не только по инерции, хотят понять тайны мироустройства и жить в ладу с собой, своими близкими, коллегами по работе и, как говорят, со всем белым светом, куда, естественно, входит и мир природы. Хотеть — одно дело, а сделать шаг к изменению самого себя — не каждому захочется и не каждому без посторонней помощи это будет по силам. Жить в мечтаниях, лёжа на боку, возможно до поры до времени, пока жареный петух в одно место не клюнет. От даоса, как и от буддиста, требуются немалые усилия, чтобы достичь вожделенной цели — нирваны или слияния с дао.

В движении творческой интеллигенции к новым художественным формам постмодернизм был очень даже востребован. У творцов нового искусства и литературы восточные философские школы стояли на видном месте. С их помощью вытравляли советские художественные штампы, избавлялись от идеологических предрассудков. Обращусь к словенцу Славою Жижеку, знаменитому философу, радикалу и провокатору. Процитирую кое-что из его откровений: «...несерьёзное отношение к окружающей действительности есть не что иное, как культурная логика современного капитализма»; «...поймите, тем, что вы постоянно иронизируете, вы не подрываете систему, а в точности исполняете то, чего хочет от вас правящая идеология»; «Наше время идеологизировано, как никогда ранее. Не верьте, если говорят об обратном... Идеология как раз заключается в затемнении проблем, нас всё время пытаются ввести в заблуждение»17.