Он вызвал в телефоне ее номер, готовясь на суровые или отчаянные вопросы ответить только, чтобы не ждала.

– Славочка! – раздался встревоженный Надин голос. – Как Ваня?

Он попытался сглотнуть ком, сразу возникший в горле, и вдруг рассказал ей все. Она выслушала молча и спросила только:

– Где ты?

– Дома, – выдавил Слава.

– Сейчас приеду, – сказала Надя и отключилась.

Он не знал, хочет ли этого или нет. Ему было очень плохо одному. Но от мыслей о ней вроде бы тоже было нехорошо. В конце концов он решил ничего не решать и только валялся безвольно на кровати, пытаясь приспособиться к боли. Потому что все симптомы разбитого сердца – мучительная тоска, неуверенность в себе и страх душевной близости – снова накатили на него и топили в чувстве ужаса и безысходности.

Примчавшаяся Надя, войдя в не запертую квартиру, лишь спросила: «Ну что – совсем худо?» – и понеслась по дому с тряпками, затеяв, по ее выражению, блицуборку. Как-то быстро она придала его жилищу пристойный вид и села у него в ногах на кровати. Погладила по брючине, покачала головой. Он со скрипом поднялся и сел, стянул и бросил на пол пальто. Потом все же спустил ноги и разулся. Она вдруг спросила:

– Слав, а может, нам ребенка родить?

Он хмурился, обдумывая.

– Не знаю, – сказал, поморщившись, – я и так-то разрываюсь на части, а с этим еще что будет…

– А что будет? – чуть помолчав, рассудительно заговорила Надя. – Ты же любишь детей. Будет у тебя еще ребенок, помимо Ванечки. Еще один тебя станет любить. И этот уже никуда от тебя не денется.

– Ну не знаю, – пожал плечами Слава, искоса поглядывая на Надежду. – Может, ты и права. – «В конце концов, я люблю детей. Новый маленький… А может, дочка… Но я ведь не люблю Надю. – Он вздохнул, впервые признавшись себе в этом так определенно. – А ведь иначе и быть не может, у меня ж вся душа Маринкой занята – ну какая любовь?.. Вот когда это все кончится, тогда, может быть…»

Он снова взглянул на Наденьку мельком и почувствовал, что вряд ли когда-нибудь… «Когда отболею Маринкой, смогу полюбить, наверное. Но вряд ли Надю. Я уж привыкну тогда, что не люблю ее… Хотя…»

– А что? – заговорила опять Наденька. – Родим девочку… ну или мальчика, мне без разницы, а тебе? – Он пожал плечами. – Родим, будем любить его, он нас… Чем плохо? – «Может, еще и ко мне привяжешься, когда общий малыш появится, – смутно додумала она. – А если нет – так хоть ребенок твой у меня будет…»

– Ну не знаю, – уже определеннее произнес Слава, – может, ты и права. – «В конце концов, Маринке общий ребенок не помешал меня бросить. Только ведь я-то не такой… А что сейчас об этом думать? Все же с Надюшкой не так ужасно, как одному…»

Он повернулся к ней и обнял за плечи, вздохнув, привалился головой к ее голове. И они посидели так немножко. А потом поехали домой.

Если бы Андрея спросили, хочет ли он ехать к Любе, он бы уверенно ответил: нет. И еще много раз – нет!! Но его никто не спрашивал. И он ехал.

Не потому, что Люба этого требовала. Она вообще умела только просить, еще лучше – молчать и ждать; замечательные женские качества, так мало ценимые мужчинами, промелькнувшими в незадавшейся Любиной жизни… Но Андрей не мог не ехать, что-то толкало его, несмотря на отчетливую злость, которую он испытывал и к ней, и к себе.

Ни сама Люба, ни ее кротость, непритязательность и заботливость никогда не вызывали мужского ажиотажа. А Андрей вообще был не из тех, кто в принципе западает на подобные неброские качества. Ему нравились девушки яркие, бойкие, независимые…

Как он влип в эти долгие отношения, теперь и сам не понимал. Собственно, она, конечно, была ему полезна. Но, скорее, раньше, пока не забеременела. И в целом Андрей способен был оценить ее предупредительность, ее услужливость. Покорность в сексе. Пироги и борщи. И молчаливую готовность оставаться просто его женщиной, не претендуя на статус жены. Только ничто из перечисленного, включая и умело создаваемые ею праздники для желудка, не проложило пути к его сердцу. Он совершенно не любил Любу. И совсем-совсем не хотел от нее ребенка. Но, как говорится, поздняк было метаться. Срок подходил уже вплотную к родам, и он плелся к надоевшей любовнице, которой, кроме старого больного отца, помочь было некому.

Даже в самом начале этих отношений не проскочило никакой искры, никакой романтики. Люба была старше, выглядела довольно невзрачно. Как-то случилось ему захотеть ее, вдруг подумалось: а вот такую, как она, скромницу, интересно было б оприходовать, – ну и оприходовал. Оказалось, и не трудно, и не так уж интересно. После увяз в обедах-ужинах, и ее всегдашней готовности обстирать-обгладить, и с полным сочувствием выслушать любые его жалобы, и самой никогда не пожаловаться, никогда и ни на что. Ничем не грузила. Только заботилась. Вот он и втянулся. Года три так встречались, не очень часто, но регулярно. Андрей приходил, когда хотел отдохнуть от всего, когда больше некуда было идти, когда надоедали и друзья, и девки и хотелось забиться в нору. Она принимала. И молча улыбалась, ласково и радостно, счастливая тем, что он есть у нее, пусть и не постоянно, но все равно, в общем, всегда.

О беременности Люба сообщила, когда срок уже был непоправимый. Сначала он даже не поверил, что сделать ничего нельзя. Разозлился дико, но не перестал к ней таскаться. И привычного комфорта не хотелось лишаться, и как-то жалко было дуру эту недолюбленную. Так вот кое-как и продолжали встречаться по накатанной.

Теперь, когда приблизились роды, у Любы распухли ноги, она ковыляла по квартире как слониха, обутая в отцовские тапочки, с трудом садилась, с трудом вставала. Чертыхаясь, Андрей покупал что-то по списку, приезжал, бросал пакеты в кухне, наспех обедал, хмуро целовал ее в щеку и уезжал, пропадал. И только теперь Люба, видимо ободренная собственным материнством, стала обращаться к нему с просьбами – и он выполнял, ворча, деваться было некуда. «Поскорей бы уж, поскорей, – думал, неприязненно косясь на ее живот. – Не баба, а инвалид какой-то». Но при всем своем эгоизме Андрей почему-то чувствовал, что все-таки что-то ей должен. И тащился к нелюбимой женщине, с ее ненужным ему, да просто ненавистным уже каким-то ребенком в животе – она говорила, пацаном, – плелся, сжав зубы и твердя себе, что это не навсегда.

Он вез продукты и вещи, которые она попросила, почти не отступив от озвученного списка. Не купил ни цветка, ни конфетки. Правда, в последний момент швырнул в магазинную тележку пакет красных яблок, не зная, что беременным и кормящим яблоки нужно приносить зеленые, чтобы не было диатеза у ребенка. Бросая эту упаковку в общую кучу, Андрей тоскливо вздыхал, и не оттого, что жалел денег, а потому, что чувствовал: теперь он влип действительно. И когда еще развяжется с Любкой – пока непонятно. Но и то, что приложит все силы, чтобы в конце концов развязаться, было для него несомненным. Без такой уверенности он бы просто всего этого не выдержал, в мыслях о побеге заключалась теперь вся его надежда. Будущее без Любы – о господи, скорее бы…