На опушке этого леса находилось наше госпитальное кладбище. Низкие сосенки и кусты можжевельника отмечали дорогу на поросшей вереском пустоши. Пустошь оканчивалась забором и воротами, за ними начинались могилы. С юга зеленую стену леса омывали свежие ветры и освещало яркое солнце. Ветер шелестел в вершинах сосен. Время от времени стучал дятел, пели птицы. К северу зелень становилась гуще — лес тянулся вдаль на много километров. Расходившиеся к западу и востоку тропинки вели в близлежащие деревни.

На этом кладбище мы похоронили многих из тех, кого привезли с собой из Сталинграда. Там лежит Ессен, у которого не выдержало сердце; Видсман, умерший вскоре после приезда; Каррер, силач из Вельса, — его унесла пневмония; Фазано, последний из доблестных альпийских стрелков, спящих здесь вдали от сияющих горных вершин своей родины; лежит здесь и маленький Мейнгаст из Мондзее; юный Ханель Брауэр из Шварцвальда и венец Страхон, умерший от рожи и цинги. За день до смерти он сказал мне: «Доктор, я так много пережил, что выкручусь и на этот раз». Он не смог выкрутиться.

Каждый раз, когда умирал кто-нибудь из наших товарищей, мы остро ощущали тщетность наших усилий, и тогда нам начинало казаться, что уж лучше бы мы нашли скорый конец в Сталинграде.

Много наших больных лежало на кладбище в Камешкове, но не они были последними.

Так же как все мы, доктор Рихард Шпилер из Хегау (Баден) делил наши труды, страдал, мечтал, надеялся и все время работал. В армию его призвали из больницы Вайцзеккера в Гейдельберге; в Сталинграде он попал в плен. В Ильменском лагере он перенес сыпной, брюшной тиф и дифтерию. Это был проницательный, умный, сильный человек, настоящий мыслитель, прятавший доброту под личиной внешней суровости. Наступила ранняя весна 1946 года. У русских мы переняли поговорку: «Река течет, люди умирают».

Однажды утром Шпилер, как бы походя сказал: «Интересно, у меня, кажется, нарастает лейкоцитоз». Потом он признался, что в последние дни у него немного повысилась температура. Видимо, начинался следующий приступ малярии. Шпилер принял атебрин и вернулся к работе. В то время он работал в хирургическом отделении и имел контакты с гнойными ранами. Вечером того же дня у Шпилера начался озноб, и уже очень скоро он, дрожа, лежал под одеялом и тихо стонал. Исходя из опыта мы решили, что это приступ малярии, и сказали Шпилеру: «Ничего, ничего, утром будет легче». Ночью меня разбудили стоны Шпилера. Он сказал: «Я не смогу это вынести». Я положил ему на лоб и шею холодные компрессы, но к утру температура не снизилась. В течение двух следующих дней температура не падала ниже сорока градусов. У больного появилась желтуха. Профессор Гауэр, специалист по тропической медицине из Берлинской академии, живший в нашей комнате, заметил: «Вероятно, это тяжелый приступ малярии. Согласен, что он неправдоподобно долго тянется, но мы должны продолжать лечение малярии». Тем не менее доктор Лоос, исследовавший под микроскопом кровь Шпилера, не обнаружил плазмодий. К тому же картина крови не соответствовала малярии. На третий день сам Шпилер с уверенностью сказал, что у него сепсис и появилось нагноение в области ребра — гнойник надо немедленно удалить. Конечно, об удалении ребра не могло быть и речи, но в месте, указанном Шпилером, мы обнаружили подкожную крепитацию и флуктуацию. Неужели он прав и это сепсис? Мы обратились за консультацией к русским. У нас было очень мало пенициллина, и он был нужен больному, который уже прошел половину курса лечения. Мы решили выждать еще один день — кто знает, может быть, в конце концов, подействует противомалярийное лечение? Но русский начальник госпиталя послал меня и своего заместителя во Владимир за пенициллином. Вечером мы вернулись, привезя с собой немного пенициллина и грамицидин. На следующее утро у Шпилера опух и покраснел межфаланговый сустав кисти. Это говорило в пользу диагноза сепсиса. Мы назначили больному пенициллин и сульфаниламиды. Две женщины, заведовавшие аптекой, отдали нам весь запас пенициллина, несмотря на то что он предназначался для русских больных. Начальник госпиталя послал своих подчиненных за пенициллином в ближайший университетский город. Из районной больницы пригласили хирурга. В наше распоряжение предоставили все наличные ресурсы. Но у Шпилера приступы озноба не прекращаясь следовали один за другим. Едва мы успевали удалить один абсцесс, думая, что справились с ситуацией, как возникал следующий. В течение двух недель хирург выполнил двенадцать операций, и даже вскрыл плевру, чтобы удалить абсцесс легкого. Все было тщетно. Впоследствии мы поняли, что Шпилер заразился, работая с больными, страдавшими гнойными поражениями.

Тем временем приближалась Страстная неделя. Мы уже понимали, что у нас нет никаких шансов спасти нашего друга. Однажды утром ко мне пришел русский врач доктор П. и со слезами на глазах сказал: «Доктор, доктор, как же неразумно вы поступили. Если бы вы сразу назначили ему пенициллин. Какая была от него польза другому больному?» Мы и сами все время задавали себе этот вопрос: был ли у нас шанс спасти доктора Шпилера, если бы не стали выжидать два или три дня, надеясь, что это все-таки малярия? Теперь же мы могли лишь констатировать, что инфекция зашла слишком далеко. Случай оказался безнадежно запущенным. Мучимые сомнениями и угрызениями совести, мы время от времени выходили во двор и прогуливались там. Я обычно выходил с доктором Ауингером. Под припекавшим весенним солнцем таял снег, но солнце и тепло не радовали нас.

Потом наступила Страстная пятница. Было десять часов утра. Койка Шпилера, отгороженная белой простыней, стояла в углу светлой палаты, у окна. Других больных в палате не было. В окно было видно светлое небо и бескрайнее снежное поле.

Больной лежал на кровати с приподнятым головным концом. Черты зеленовато-бледного лица заострились. Больной был без сознания. Волнистые волосы спадали на покрытый липким потом лоб. Веки прикрывали глубоко запавшие глаза. Я взял руку Шпилера в свою. По другую сторону кровати, у окна, стояла молодая русская дежурная медсестра. Она пристально смотрела на больного и, когда на лицо умирающего легла печать смерти, склонила над ним свое обрамленное светлыми вьющимися волосами лицо и положила тонкую ладонь на темные волосы усопшего. Лицо женщины, излучавшее жизнь, казалось алым в сравнении с зеленоватыми, холодными и застывшими чертами мертвеца. Сквозь стекла окна падал белый свет. Кровать слегка вздрогнула.

Казалось, что уязвленное в двенадцати местах тело сняли наконец с креста.

За несколько дней до своей кончины Шпилер чувствовал, что умрет. Но, как мужчина и как врач, он сражался со смертью до последнего дня. В четверг, после тяжелого приступа озноба, он сказал мне: «На этот раз смерть миновала, но следующего приступа я не переживу».

Так и случилось. Но в свои последние дни Шпилер не страдал. Профессор Гауэр посоветовал мне: «Послушайтесь старика, поучитесь у него облегчать муки умирающих». Шпилер не страдал ни от одышки, ни от боли. Это была последняя малость, какой я мог услужить своему другу. Мы не смогли вернуть ему здоровье, не смогли сохранить жизнь, так же как и многим, многим другим.

Русские, в утешение, сказали нам: «Он умер на своем посту». Нам разрешили похоронить Шпилера по обычаю нашей родины. Мы приняли это предложение в том духе, в каком оно было сделано. Погребение должно было стать прощальным салютом для всех прошедших скорбной дорогой до лесного кладбища.