выглядит особенно шокирующе. Кстати, то же можно сказать о самом Гюисмансе. Перечитайте те пассажи из “Бездны”, где герой ужинает с Каре в башне Сен-Сюльпис, – на мой взгляд, это самые глубокие страницы у Гюисманса. В сущности, его требования далеко не чрезмерны. Да, он испытывает некоторое восхищение перед святыми, которые жадно облизывают язвы прокаженных, и прочим в том же духе. Но в глубине его души живет стремление к идеалу мелкого буржуа: он хотел бы жить обычной семейной жизнью, поддерживать теплые отношения с парой-тройкой – не больше – друзей и наслаждаться хорошей пищей. Он довольно высоко поднялся по социальной лестнице – все‐таки его избрали первым президентом Гонкуровской академии, а это дорогого стоит, – но так и не сумел достичь этого простенького идеала. Право, жаль.

– Вы имеете в виду идеал в образе бокала белого вина в обвитой зеленью беседке?

– Скорее в образе домашнего супа. Во французской литературе есть два прекрасных описания традиционного пот-о-фё – у Гюисманса и у Пруста. Ни одно другое блюдо не может похвастать таким литературным багажом; мы не найдем в ней ничего равноценного ни для говядины по‐бургундски, ни для бланкета.

– Но разве это стремление к обывательскому счастью достойно насмешки?

– Я нахожу его скорее трогательным. Но я на стороне Гюисманса против Леона Блуа[86]; я уже говорил это и могу повторить. Я за спокойный католицизм.

– В каком из ваших романов отчетливее всего звучит тема массового разрушения картезианского cogito?

– Первым следствием этого разрушения становится нечто вроде угасания желания. Если меня нет, значит, я меньше желаю. Часто цитируют мои эссе “Оставаться живым” и “На пороге растерянности”, в которых я рассуждаю об утрате у наших современников желаний, о чем‐то вроде их рассеяния. Человек больше не в состоянии испытывать четко выраженное, стойкое желание; не способен стремиться к какой‐либо цели. Он живет, поддаваясь обстоятельствам; именно поэтому мои персонажи обычно мало действуют. Меня упрекают в том, что Франсуа не пытается удержать Мириам, но им владеет ощущение, что от него, в сущности, ничего не зависит.

– В “Покорности” герой, от лица которого ведется повествование, перестал размышлять о творчестве Гюисманса давным-давно. Он знает его наизусть, но он о нем больше не вспоминает…

– Все же вспоминает, когда пишет предисловие; это не так однозначно. Как ни крути, а литература – это способ бегства от жизни, пусть и не единственный. В “Элементарных частицах” Мишель много думает о своей работе и совсем не думает о своей жизни. Он не видит себя сгустком воли, человеком, преследующим свои цели, принимающим решения, управляющим своей жизнью. Если бы меня попросили разделить моих героев на две группы, то в одну попали бы те, у кого в жизни есть интересы помимо самой жизни – например, интеллектуальные интересы, как у Мишеля или у Джеда из “Карты и территории”, – что позволяет им не слишком заморачиваться со своей жизнью, иначе это создает кучу проблем. В другой группе окажутся те, у кого в жизни нет никаких интересов, кроме самой жизни, в силу чего они ведут себя более непоследовательно, как Брюно или рассказчик “Платформы”. Я бы сказал, что Франсуа занимает между теми и другими промежуточную позицию.

– Разъединение “я мыслю” и “я существую” в каждом отдельном человеке – насколько это опасно? И насколько ново?

– Здесь хорошо подойдет слово “аномия”. Это серьезно постольку, поскольку делает всех вокруг несчастными. И это не вопрос среды, а вопрос возраста… До определенного возраста нас способны развлечь разнообразие и изменчивость жизни. Потом приходит усталость, но и снижение возможностей в жизни.

– Но мы живем в мире, который отныне управляется не только развлечением – в том смысле, какой вкладывал в это понятие Паскаль, – то есть постоянным желанием убежать от себя…

– Должен подчеркнуть, что я в этом отношении – скорее исключение из правила, потому что меня ничуть не огорчает перспектива меньше покидать свою комнату и сидеть взаперти.

– Вас огорчает факт вашего присутствия во внешнем мире?

– Да. Но, как говорил Шопенгауэр, необходимо сохранять хотя бы минимум социальных контактов – как с приходом зимы к ней надо заново привыкать. Своего рода социальная гигиена.

– А как насчет искушения обрубить все связи с миром и запереться у себя в комнате наедине с литературой?

– Да, такое искушение есть. Благодаря ему я впервые в жизни прочитал Жозефа де Местра. Мне очень понравились его критические рассуждения о протестантизме. Но больше всего меня поразило то, насколько он принадлежит XVIII веку – в пристрастиях, даже в манере письма. Наверное, он был очень несчастным человеком. Если бы он принял романтическую революцию, то оказался бы с ней на одной волне. Романтизм был, по сути, контрреволюционным течением. Почему де Местр так держался классицизма? Думаю, он сам от этого страдал. Ему, например, не удается почувствовать того же искреннего презрения к Вольтеру, какое испытывал Мюссе: “Вольтер! спокойно ли ты спишь в своей могиле? / Ты улыбаешься ль, смотря на подвиг свой?”[87] В интеллектуальном плане XVIII век был для де Местра вершиной всех зол, но, несмотря на это, он так и не смог от него оторваться. Что печально, потому что в отсутствие ясной духовной цели, предложенной справа, романтики, которые были не столько мыслителями, сколько художниками, в конце концов эволюционировали влево.

– Если массовая аномия приносит несчастье, может ли за ним последовать насилие?

– Действительно, иногда насильственные действия могут показаться выходом из отчаяния аномии. Террористы и боевики ищут для себя способы социализации. Это должно быть очень приятно – чувство локтя, воодушевление от противостояния полицейским… Ощущение, что вы вместе и весь мир против вас. Люди склонны к сплочению в окружении врагов. Между ними устанавливаются по‐настоящему теплые отношения, возникает крепкая дружба и даже – в случае жен джихадистов – любовь.

– Обаяние героизма?

– Возможно, хотя, если я с вами соглашусь, меня могут принять за сексиста. “Женщина приходит к Богу через мужчину”. Не помню, кто это сказал.

– В мире аномии больше нет творческого труда?

– Ну, творческий труд и так касается меньшинства…

– А ремесленники, музыканты – все, кто воздействует на мир плодами своего труда?

– Ремесленников осталось очень мало…

– Мир аномии – это что‐то новое или он возник давно?

– Скорее новое. В середине ХХ века Франция по преимуществу была страной сельского хозяйства и ручного труда. После 1945 года включился акселератор. Пожалуй, появление этого нового мира совпадает по