ограничивается семью поколениями.

– Следовательно, европейцы, с которыми вы встречаетесь, готовы с легкостью вообразить себя в мире, где господствует ислам?

– Дело в том, что во всех европейских странах одинаково дурное мнение об исламе. Пожалуй, это единственное, что их объединяет.

– Но разве не странно жить под постоянным присмотром стражей порядка? Ничего себе “райская жизнь”!

– Проблема с жизнью под охраной в том, что к ней надо привыкать с детства, иначе это довольно сильно давит. Я, например, не стану вызывать элитное подразделение полиции, чтобы сходить в ресторан. Я просто останусь дома.

– Тем более что вам нравится сидеть взаперти…

– Да, я постепенно нахожу в этом все больше плюсов.

– Может быть, ваша книга пользуется таким успехом в стольких странах потому, что Европа нерелигиозна? Как вы думаете, если бы у нас была мощная католическая церковь, ваша книга встретила бы такой прием?

– Да, вы правы. Мы даже не в состоянии представить себе, на что может быть похожа сильная католическая церковь, потому что все это от нас слишком далеко. Я, например, никогда не видел реально действующей католической церкви.

– А в Южной Америке?

– Нет. В Южной Америке сейчас поднимаются евангелисты. Я не знаю ни одной по‐настоящему католической страны. Никогда не бывал в подлинно католической стране.

– Вы не считаете предпочтительным вариантом монархию? Например, английскую?

– Нет, это выглядело бы нелепо. Кстати, Англия – еще более печальная страна, чем Франция. И от их китчевой монархии слегка отдает гротеском.

– Но французы симпатизируют английской монархии. И Стефану Берну[95].

– Мне нравится Стефан Берн, он славный. При монархии папы надзирают за королями, короли – за знатью, знать – за буржуазией, буржуазия – за народом и прелатами, которые делятся на две группы – прелатов аристократических и народных; каждый выполняет свою работу, и все вместе создает гармонию.

– Бальзак сказал, что гармония – это поэзия порядка…

– Да-да. Определенный пессимизм, который у меня часто отмечали и который во мне действительно присутствует, наводит меня на мысль, что у нас мало шансов на возрождение этого института. В то же время я думаю, что я мог бы жить при таких условиях.

– О, так вы в душе монархист и католик! Может, вы еще тоскуете по коммунистическому руководству? По обществу, которое ищет форму гармонии в коллективной организации?

– Да, я немного знаком с этой системой, и она мне симпатична.

– Дома культуры? За вычетом идеологической составляющей? Если оставить только чисто культурный аспект?

– Идеологическая составляющая была более или менее факультативной. Коммунизм менее глобален, чем христианство, но при коммунистах было не так плохо. Там не было беззакония, зато было довольно весело. Будь я склонен испытывать ностальгию, я бы о нем сожалел.

– Но вы не испытываете ностальгии?

– Нет. Я готов признать, что в каком‐то смысле христианство было лучше, хотя я не знал его в активной фазе. Но я не готов допустить, что постоянное движение – это хорошо. Эта идея вызывает у меня инстинктивное отторжение.

– Однако монархия находилась в постоянном движении…

– Нет, все бури касались только частностей. Централизация страны, усмирение крупных феодалов – на протяжении нескольких веков вся политическая история Франции к этому и сводилась.

Повседневная жизнь обычных людей протекала в полной гармонии. В ту эпоху не существовало воинской повинности и не было глобальных войн, с которыми человечество столкнулось позже. Ну да, время от времени приходилось терпеть какого‐нибудь обормота… Впрочем, война 1870 года, прекрасно описанная Гюисмансом, с точки зрения населения была первой “дурацкой” войной, выходящей за рамки ограниченного конфликта между монархиями. Никто не понимал, что происходит и почему война вдруг стала всенародной. При монархии тоже случались войны, сопровождавшиеся насилием и прочими жестокостями, но все это не выплескивалось за определенные пределы.

– Вас по‐прежнему интересует проблема защиты животных?

– Очень интересует. Я вхожу в жюри премии “30 миллионов друзей” и каждый год читаю большое количество книг на эту тему.

– Вы встречались с Брижит Бардо?

– Нет, нет, в “30 миллионах друзей” на нее смотрят слегка косо.

– Животные – наши братья, ровня человеку?

– Конечно нет, да никто никогда и не заявлял ничего подобного. Просто к животным надо относиться с уважением и не допускать жестокого обращения с ними.

– Вы против существования боен?

– В том виде, в каком они работают сегодня, это ужас. Такого просто не должно быть. Условия, в которых содержат и забивают скот, неприемлемы с моральной точки зрения. Что касается халяльного или кошерного забоя, то он лишь добавляет к ужасу нотку варварской экзотики.

– Вы ощущаете, что дело защиты животных приобретает все больший размах?

– Конечно. Качество книг, которые я читаю как член жюри, улучшается с каждым годом. Очень хорошие авторы проявляют заинтересованность в этом вопросе. В последний раз возникли значительные трудности с выбором победителя, потому что в соревновании участвовали действительно хорошие книги. Думаю, это знак.

– Вы могли бы написать пророческий роман о животных? Это все более перспективный сюжет, как бы гуманизм XXI века…

– Да, вы правы, меня это тоже волнует. Знаете, глядя на свои книги, я прихожу к выводу, что вначале я констатирую факты, а затем предлагаю некоторый прогноз – но не пророчество. Довольно трудно объяснить, как прогноз работает в жанре фантастики. Возьмем типичный случай: в 1948 году, когда Оруэлл выпустил в Англии свой роман “1984”, он не утверждал, что все произойдет так, как он описал. Он пытался выразить подсознательный страх своих современников – британцев, которые боялись всеобщего социализма и тотального контроля, и этот страх был вписан во всю британскую культуру. Его роман – не предсказание, а выражение страхов эпохи. Примерно та же система лежит в основе всех известных мне книг в жанре фантастики. Антиутопия – не пророчество, а выражение страхов эпохи.

– Провидческая тревога?

– Необязательно. Так бывает, но книга пишется не ради этого, не это движет автором. Писатель – я, или Оруэлл, или другой – чувствует тревогу современников и выражает ее в своей книге. Это и есть его побудительный мотив.

– В “Покорности” вы говорите об охватившей французское общество тревоге, связанной с возможным доминированием чуждой нам культуры…

– С доминированием ислама, произнесем это вслух.

– И у этой проблемы не видно решения.

– Нет. Это страх в первозданном виде.

Беседа с Агатой Новак-Лешевалье[96]

– Сегодня