Чичерин писал:

«Уважаемый товарищ! Гувер садится в президентское кресло. Он окружил себя нулями, он будет все. Напоминаю, что он чрезвычайно сенситивен в отношении АРА. Это было его детище. Когда у нас ее мало хвалили, он уже обижался. По-моему, необходимо в связи с его вступлением во власть пролить немножко теплых фраз по поводу АРА, его детища. Ведь АРА действительно много сделала… Не сказать — Гувер обидится.

Холода сильно повредили моему полиневриту, боли и общие тяжелые физические состояния усилились. В ближайшем будущем перееду в Висбаден, где при наступлении весны ванны должны серьезно повлиять на полиневрит — это моя главная надежда. С товарищеским приветом, Чичерин».

Сталин ответил Чичерину 10 марта 1929 года:

«Дорогой товарищ Чичерин! Ваши соображения насчет Гувера и АРА совершенно правильны. Отмечаемый Вами момент мы уже использовали в известном экспозе Литвинова на IV сессии ЦИК СССР. Там прямо сказано: “Мы не забываем, что в трудную для нас годину голода американский народ оказал нам щедрую помощь в лице организации АРА, возглавляющейся тогда будущим президентом САСШ господином Гувером”. Я думаю, что этого пока достаточно.

Боюсь, что частое повторение или грубое подчеркивание этого момента может дать лишь обратные результаты…

Когда думаете вернуться к работе? Нельзя ли ускорить Ваше возвращение, конечно, без особого ущерба для здоровья?

Горячий привет!»

Сталин регулярно писал Чичерину, спрашивал его мнение по международным вопросам, Георгий Васильевич писал в ответ длинные письма. Из санатория «Грюневальд» он отправил большое письмо Сталину, где критически оценивал некоторые внешнеполитические акции СССР. Интересен его взгляд на мир:

«В наших московских выступлениях говорится, что обострилась опасность войны между капиталистическими государствами, а следовательно, и нападение на нас. Что за вздор, как можно говорить такие вещи!! Благодаря войне между капиталистическими государствами мы захватили власть и укрепились, и всякое обострение антагонизмов Германия — Антанта, Франция — Италия, Италия — Югославия, Англия — Америка означает упрочение нашего положения, уменьшение всяких опасностей для нас».

Чичерин писал о ситуации в Германии:

«К сожалению, Вас плохо информируют. Вы просто не знаете, как слабо то революционное движение, о котором у нас по неведению говорят…»

Относительно своего состояния Чичерин не мог сообщить ничего оптимистичного:

«Перед отъездом из Москвы я писал тов. Молотову, что не стоит начинать тратить валюту, пора примириться с моим уходом. Тов. Калинин пришел тогда в Кремлевскую больницу убеждать меня лечиться. Я ответил, что буду лечиться с пессимизмом. Это я и делаю. Не потеряло ли Политбюро терпение? Как раз в данный момент я вследствие временных явлений не могу вообще совершить никакой большой поездки, но очень скоро эти временные явления пройдут, и я мог бы ехать в СССР для оформления ухода, получения маленькой пенсии и разрешения жить в каком-нибудь советском южном городе, например Тифлисе, впредь до не весьма далекого перехода в полное небытие…

Ни к какой работе я сейчас пока не способен, и даже это письмо я уже прерывал раз двадцать. Развалина… Развалившаяся материя… Основная общая боль, в известные моменты острые боли в ногах, кровавые пятна на ногах, крайне тяжелые общие состояния вечером и ночью, слабость ног, как бы пошатывание земли под ногами, все эти и другие феномены полиневрита, начавшиеся после гриппа в июне, начали было слабеть, но опять обострились под влиянием холодов.

Но это лишь часть, есть тоже изнурительные галлюцинации или, вернее, полугаллюцинации в состоянии полусна. Тяжелые нервные явления начались у меня еще в начале 1928 года при лечении диабета Горденом, слишком пренебрегшим нервной стороной. По возвращении в Москву все это обострилось — тогда в моих полугаллюци-нациях мне постоянно представлялся Литвинов, я весь охватывался ужасом, но потом все это сильно развилось, осложнилось, переплелось с полиневритом, после этих состояний делались другие состояния, так что долго не было почти настоящего сна…

Безграничная слабость. Я немного живее около 1 часа — 5 часов и в это время выхожу, остальное же время я у себя в полной изоляции и расслабленности. Если читаю или разговариваю, сразу теряю нить. Когда читаю, я постоянно должен возвращаться назад, ибо мысль отлетела. Даже самой маленькой работы не могу произвести.

…Нельзя тратить меньше, чем я, если вообще лечиться; в более дешевой санатории я несколько раз заболел от тухлой рыбы. Колит мучает, он требует утонченной диеты…

«Простота, вызывающая уважение!» — гласит спартанская формула тт. Молотова и Орджоникидзе (Спарту насадить в Европе XX века). Если ЦКК прикажет сморкаться в кулак, я буду сморкаться в кулак в гостиной Штреземана, я не вызову его уважения, но испорчу наше международное положение — и без сморканья в кулак я мог достаточно убедиться за все эти годы, что наша простота или бедность вызывает не «уважение», но насмешки и вредит нашей кредитоспособности, торговой и политической, ибо торгуем мы с буржуазией и кредиты получаем от буржуазии, а не от компартий…

Я счастливо приближаюсь к вытекающему из циркуляров тт. Молотова и Орджоникидзе идеалу… самоизоляции, столь хорошо достигавшейся московскими послами XVII века, которые, однако, не нуждались в кредитах от греховного Запада».

Чичерин тяжело переносил кампании, которые периодически проводились партийным аппаратом: сокращения и чистки, которые лишали его ценных работников:

«Я писал т. Сталину, что прошу на моей могиле написать: «Здесь лежит Чичерин, жертва сокращений и чисток». Чистка означает удаление хороших работников и замену их никуда не годными».

Он возмущался и мобилизацией опытных работников для отправки в деревню, и, напротив, набором в наркомат партийно-комсомольской молодежи.

«Открыты шлюзы для всякой демагогии и всякого хулиганства, — Чичерин не стеснялся в выражениях. — Теперь работать не нужно, нужно «бороться на практике против правого уклона», т. е. море склоки, подсиживаний, доносов. Это ужасное ухудшение госаппарата особенно чувствительно у нас, где дела не ждут… Осуществилась диктатура языкочещущих над работающими. Бюро ячейки явилось с резолюцией, в которой турецкая политика НКИД расценивалась как правооппортунистический уклон!!!»

Его, скажем, дико раздражало введение единого машбюро, куда собрали машинисток из всех отделов и куда все члены Коллегии и сам нарком должны были ходить, чтобы диктовать телеграммы. Не теряя надежды что-нибудь исправить, он жаловался Сталину, от которого все это и шло:

«Сокращение 1927 года потому было для меня лично очень тяжелым ударом, что на меня лично тем самым пало слишком большое бремя… Руководители других комиссариатов говорили мне, что это моя вина — я недостаточно отстаивал комиссариат. Когда разрушают комиссариат, надо грызться. Я же впал в безграничное отчаяние. Вместо отстаивания мною комиссариата, у меня росли патологические состояния, питаемые также отношениями с Литвиновым.