Я знал, что фамилия ее Скворцова и папаша ее читает лекции у нас в институте.

Ирка была хорошенькой. Очень смуглая – потом выяснилось, что у нее была испанская кровь, кажется, со стороны матери, – черноволосая, узкая в кости, гибкая, как лоза. Ирка была ярой общественницей, комсомольским лидером и заводилой по натуре.

Мне никогда не нравился такой женский типаж – слишком шумные и слишком активные, всё – слишком. Я не понимал, зачем ей, профессорской дочке и коренной москвичке, нужен этот комсомол, эти собрания, взносы, конференции. Ей-богу, не понимал.

Дело было под ноябрьские праздники. В очередной раз нас согнали в аудиторию, чтобы провести очередное собрание.

Ирка Скворцова, разумеется, сидела в президиуме, рядом с секретарем комсомольской организации, придурошным лохматым очкариком из ее группы.

Признаться, я не вслушивался в пламенные речи по поводу предстоящего праздника. Вся эта чушь была мне абсолютно неинтересна. В какой-то момент задремал. Проснулся я от резкого голоса прямо над моим ухом:

– А тебя это не касается, Ковалев?

Я вздрогнул и открыл глаза. Надо мной стояла Скворцова, и глаза ее пылали праведным огнем.

– Деньги гони на поход! – выкрикнула она. – Три рубля, на питание!

Я отпрянул от громкой девицы. Потом дошло – речь шла о каком-то дурацком походе. Как же, им надо было обязательно отметить важнейшее событие – годовщину революции – бодрыми песнями у костра. Активисты и комсомольцы, душу их мать.

– Я… Не собираюсь идти, – вяло пробурчал я, – у меня другие планы на праздники.

Скворцова гневно сверкнула глазами:

– А когда голосовали? У тебя планов не было?

Ну все понятно! Я спал и пропустил голосование. И вот теперь влип.

Нет, я еще пытался вяло отбрехнуться, но Скворцова меня не слушала. Пришлось вытащить из кармана последнюю трешку, которую мне было безумно жаль. «Да и черт с ней, – подумал я, – и с трешкой, и с этой Скворцовой! Пусть подавится. В конце концов, нервы дороже. А в поход я, естественно, не пойду. Мне отвратительна эта сопливая романтика с продувными палатками, сортиром под елкой, запахом пригоревшей перловки и комсомольскими песнями под расстроенную гитару. И вообще я люблю комфорт и теплый сортир».

Собрание закончилось, и все высыпали во двор. Парни смолили, девчонки обсуждали предстоящий поход. «Неужели все они хотят идти в холодный лес? – ужаснулся я. – Неужели я такой один сибарит и любитель комфорта?» Для себя я уже все решил и, попрощавшись, поехал домой.

Но в поход пришлось идти – случился очередной скандал с матерью, как всегда, безобразный, что для нас с ней давно перестало быть редкостью. И в тот же вечер мне позвонила Скворцова. Жалобным голосом, совершенно несвойственным ей, она умоляла меня помочь ей в подготовке к походу – закупить тушенку и крупы, кофе и чай и прочую ерунду. Я хотел было отказаться, но, злорадно взглянув на мать, согласился. Уж очень хотелось исчезнуть из дома.

Продукты мы закупали через несколько дней, и тогда Ирка Скворцова мне не казалась уже таким уж монстром – обычная и даже очень симпатичная девчонка без всяких там прибамбасов.

Смешно, но я втянулся в подготовительный процесс, и мы созванивались со Скворцовой теперь уже раз пять на дню. В назначенный час я ждал Скворцову у подъезда ее дома на Сретенке. Дом, огромный, монументальный, важный, меня не сразил – я и сам был профессорским внуком и жил в похожем.

Ирка, выскочив из подъезда, вдруг чмокнула меня в щеку:

– Привет, Ковалев!

Я обалдел. Теперь я смотрел на нее другими глазами.

На Курском вокзале нас собралось со всего потока человек двадцать – больше дураков не нашлось. Погодка не радовала – понятно, начало ноября. Моросил колкий дождик и набирал сил холодный, злой, пронизывающий ветер. Со станции мы шли довольно долго, часа два, и наконец выбрали место на берегу реки, под кривоватыми соснами, и разбили наш лагерь.

Ирка с девчонками крутились вокруг костра, гремя алюминиевой посудой, собираясь готовить обед. Ну а мы с парнями принялись ставить палатки. Странно, но я очень старался выглядеть ловким, сильным, умелым. Я бросал короткие взгляды на Ирку и ловил ее ответные – тоже короткие и, как мне казалось, робкие, смущенные, но точно – заинтересованные.

Что сказать, я, лежебока, лентяй, привыкший к теплу и удобствам, ненавидящий любой экстрим в любом виде, чувствовал себя героем и мужиком. Этаким рыцарем без страха и упрека.

Той же ночью мы с Иркой отправились гулять в ночной лес. Было страшно холодно и совсем не романтично. Но нам было хорошо.

Я соорудил укрытие, что-то наподобие шалаша из еловых веток, и мы укрылись в нем от холода и дождя.

Вкус Иркиных губ я запомнил на всю жизнь – они были холодные, твердые и ароматные, как земляника из холодильника. Она закрывала глаза и шептала какие-то очень смешные детские слова.

А утром я понял, что влюбился, и это было не похоже на все те истории, что случались со мной до того.

Я понял, что это любовь.

Ирка Скворцова, шумная, громкая, резкая, активистка и комсомолка, стала моей первой и настоящей любовью. И первой женщиной, которую я очень хотел. Это было совсем непохоже на то, что было у нас с Дашей. И совсем непохоже на случайные короткие студенческие связи – на пару часов, на одну ночь.

Наша любовь вспыхнула неожиданно быстро и ярко. Мы почти не расставались. Утром я подъезжал к ее дому, и мы вместе ехали в институт или прогуливали – естественно, тоже вместе. После учебы, которая нам стала до фонаря, мы снова ждали друг друга в институтском сквере и шли обедать в какую-нибудь забегаловку. На большее денег у нас не было.

Были у нас любимая пельменная на Сретенке и сосисочная на улице Радио. Если позволяла погода, мы шатались по городу, плохая – шли в кино. Сидели на последнем ряду и до обморока целовались. Ирка любила старые кладбища, и мы часами гуляли на Ваганьковском, Богородском или Донском. Странно, но ее, комсомолку и ярую безбожницу, привлекали мистические, загадочные места.

Ездили мы и к нам на дачу, которая к тому времени совсем развалилась. Но нас это не волновало – мы топили печку, кипятили чайник и валялись на бабкиной кровати – единственной более или менее сохранившейся. Конечно, мы привезли туда постельное белье, подушки и одеяла, украденные из дому.

К хозяйству Ирка была совсем не приспособлена. Даже почистить картошку для нее было великим трудом – состригала она добрую половину картофелины и вдобавок к тому резала пальцы. Из положения мы выходили легко – «суп-письмо» и банка болгарских голубцов или перцев в томате составляли отличный обед. Банки мы грели прямо на печке – ни кастрюль, ни сковородок на даче уже не осталось.

Я наблюдал за Иркой – в ней совершенно не было ничего женского, никакого стремления к чистоте или к уюту. Она спокойно покрывала стол старыми газетами, ела из банки, а руки вытирала куском старой тряпки.