Ее не волновала одежда – весь ее гардероб состоял из джинсов и свитеров зимой и пары маек летом. Она совсем не красилась, не пользовалась духами. А ведь ее семья была далеко не бедной и папаша-профессор часто летал за границу.

Ирка обожала прогулки, поездки в лес и на озера – главной ее мечтой были Карелия и горные реки Армении.

Она была своим парнем, вечным туристом в штормовке и резиновых сапогах. И при этом в ней была пронзительная, щемящая женственность. И еще она безо всяких духов и дезодорантов замечательно, прекрасно пахла. И я очень ее любил. Да, любил.

Иркино естество проявлялось во всем. Я удивлялся – она была коренной москвичкой, девочкой из небедной семьи, но ее ничего не испортило – ни приличный уровень жизни, ни заграничные вояжи папаши, ни наличие в доме домработницы. Она была совершенно, просто совершенно неизбалована и патологически непритязательна. Ничего не требовала – ни денег, ни тряпок, ни поездок на курорты. Ей хватало того, что ей было интересно и действительно нужно – осеннего леса, корзинки с грибами и бутерброда с сыром. Еще она была удивительно безалаберна, моя возлюбленная.

Мне, конечно, очень хотелось, чтобы Ирка моя преобразилась – надела, например, каблуки и новое платье. Накрасила глаза, сделала маникюр. Чтобы ее обволакивал аромат загадочного нездешнего парфюма. Природа дала ей много, особых усилий не требовалось – почувствовать себя женщиной, всё.

Еще меня очень раздражало ее вечное стремление к справедливости. Вот тут ей не было равных. Видя какую-нибудь ситуацию и не разобравшись в ней, она тут же бросалась на амбразуру – защищать и отстаивать. Порой это было невыносимо, как и то, что она то и дело подбирала бродячих и увечных собак и кошек. Нет, я все понимаю, ей-богу, я тоже люблю животных. Но ведь всякое доброе дело требует продолжения – собаку или кота надо было пристроить в хорошие руки. А что это означало? Да цепь дурацких усилий и движений – объявления на столбах и подъездах, многочасовые телефонные разговоры со знакомыми и малознакомыми людьми, которых требовалось убедить, уговорить, уломать взять себе беспризорное животное. И наконец, поездки за город, в дачные поселки и деревни все с той же целью – пристроить несчастного зверя. Невзирая на погоду, мы мотались по поселкам и деревням, стучали в калитки или в двери и умоляли забрать нашего питомца. Конечно, нас посылали. И как посылали! Сколько брани, мата и проклятий неслось нам вслед!

Боже, как я уставал от всего этого, как это стало меня раздражать!

Следующим этапом было «тимуровское движение». Ирка находила и брала под опеку несчастных, одиноких стариков. С чего это все началось? Да с ерунды, помогла какой-то бабке дойти до дома, донесла ей до подъезда тяжелую сумку с картошкой, и благодарная старуха зазвала мою дурочку выпить чайку. Помню, этой бабе Нате мы года два носили продукты, бегали в аптеку и в поликлинику.

Я видел: Ирка моя – человек замечательный. Чудный человек, чистый, прозрачный, как горный ручей. Помыслы ее чисты и прозрачны и не расходятся, как это часто бывает, с реальными действиями. Она чудесная, моя Ирка. Все так. Но меня раздражала вся эта суета, обилие чужих людей в нашей жизни. Я часто стеснялся ее и еще чаще стал раздражаться.

Как-то в троллейбусе она подралась с пьяным хамом, толкнувшим беременную женщину. Что оставалось мне? Конечно, вступиться за обеих! А дальше драка, отделение милиции и письмо в деканат. Еле уладили.

И все же у нас было много хорошего.

Мы оба обожали природу, лес, тишину. Там, в лесу, моя шумная и говорливая Ирка замолкала и становилась тише воды ниже травы. Мы молча шли по лесу, крепко взявшись за руки. Присаживались на косогоре, и она клала голову мне на плечо. А я смотрел, как по ее смуглой и тонкой руке ползет муравей, а на смоляные волосы изящно и легко приземляется божья коровка.

Как-то она сказала:

– Слушай, Макс! Когда мы поженимся…

Дальше я не услышал. Поженимся? Она в этом уверена? Это было сказано безапелляционно, сомнений, кажется, у нее не было. Я удивился. Я не думал об этом. Мне и в голову это не приходило. Поженимся! Какой бред, ей-богу! Я и женитьба? Мне двадцать лет, и я хочу жить! Жить свободно и вольно!

От возмущения я задохнулся. Господи, о чем она? Я вообще был уверен, что ей это и вовсе не надо, и этим она и отличается от всех остальных девиц ее возраста, стремящихся поскорее выскочить замуж и нарожать кучу детей. Она ведь другая, совсем другая! Я был разочарован. К тому же Ирку сложно было представить женой. А еще сложнее – хозяйкой и матерью.

Какая там хозяйка, о чем вы? Неловкая и нелепая в интерьере квартиры Ирка? Ирка, варящая суп и жарящая котлеты? Стирающая ребенку пеленки и вытирающая пыль? Да это невозможно представить!

Нет, она совсем не жена – это я понимал.

Я взял себя в руки и попробовал отшутиться:

– Замуж хочешь? Вот удивила! Я и предположить не мог, ей-богу!

Ирка удивленно раскрыла глаза:

– А что тут такого, Максим? Мы с тобой два года вместе. Мы с тобой спим, и мы любим друг друга. Что так тебя удивило? Что я хочу замуж за любимого человека? Что я хочу родить ему ребенка? Хочу засыпать вместе с ним и вместе просыпаться? Какой ты здесь углядел криминал? И вообще все логично – мы любим друг друга? Да. Спим вместе? Ага. Нам хорошо вместе?

Она и вправду не понимала: чего тянуть? Мы ведь ни минуты не сомневаемся друг в друге?

Нет, любимая. Я в себе сомневаюсь, да еще как!

Но этого я ей не сказал, Вяло промямлил что-то по поводу возраста, карьеры, что нам надо окончить институт, встать на ноги, иметь жилье и зарплату. Ну не садиться же на шею к родителям. Стыдно. И с детьми, кстати, нечего спешить. Какие мы, к черту, родители? Сами еще малые дети.

Ирка слушала меня молча, не поднимая глаз. А потом тихо сказала:

– Я все поняла, Ковалев! Поняла, успокойся. Можешь не продолжать.

Она тогда здорово обиделась на меня. Дулась несколько дней, отказываясь от встреч.

И я с удивлением отметил, меня это ничуть не тяготит – если честно, мне стало легче дышать. Я поймал восхитительный и пьянящий воздух свободы – мотался с приятелями по барам, пару раз застревал в общаге, дуясь в преферанс. Я даже напился, чего при Ирке было совершенно невозможным. Словом, я отрывался. И мне казалось, что я по ней не скучаю. Она меня слегка утомила.

Как-то она поймала меня, цепко схватив за рукав куртки:

– Ковалев! Ты совсем совесть потерял? Ведешь себя как капризный младенец! Кажется, ты обнаглел! Или мне показалось?

Ее чернющие глаза метали громы и молнии.

Я дернул руку:

– Ага, обнаглел! А ты, наверное, думала, что я буду рыдать под твоей дверью? Или сразу повешусь?

Ирка всматривалась в мою наглую рожу, ища следы раскаяния и любви.

И тут она сдалась, что было ей совершенно не свойственно.