– А ты называла меня Тимофеем. И я терпел. Это было нетрудно, – внезапно сказал он. – Потому что большую часть жизни я откликался на чужое имя.

– Кто ты?

– Князь Долгоруков Михаил Михайлович. Родился в 1981 году в Санкт-Петербурге, русский, из княжеской семьи, беспартийный, окончил Императорское училище правоведения, служил в царской армии…

– Довольно! Ты назвался настоящим именем, потому что уверен – мне отсюда не выйти. Так? Или немцам меня задумал сдать?

Вовка рассмеялся.

– На что ты немцам? У них в лагере под Вязьмой таких, как ты, сотни тысяч. Мрут, кормить-то нечем. Немецкая дисциплинированность пала под ударами русской безалаберности. Но ничего! Эта земля сожрет и их, и нас. Все в неё ляжем. И враги, и друзья.

– Ты хотел воспользоваться мною. И воспользовался.

– Я хотел немного счастья напоследок.

– Ты плохо поступил. Опоил меня! Так?

– На этих болотах много всякого. Можно жизнь прожить, и хорошо прожить, наружу не выходя. Ты же видишь, я всё умею. Могу рыбу удить, могу охотничать.

– Зачем ты сделал это со мной?

– Разве я поступил хуже, чем твой Тимофей?

– Мне надо к нему! Проведи меня через болота!

– Послушай! – его объятие оказалось крепким.

От его белья пахло ядреной махрой и ещё чем-то знакомым, ставшим привычным, родным.

– Ты поступил со мной очень плохо! – Ксения безуспешно боролась с жалостью к себе. По щекам её потоками струились слезы, и рубашка на груди Вовки быстро намокла.

– Эдак я простыну… – Его слова потонули в грохоте недальнего разрыва.

Они отпрянули друг от друга, будто любовники, застигнутые врасплох ревнивым мужем.

– Вот она, добралась и до нас. – Вовка торопился, бегал по двору, собирая нехитрый свой скарб.

Маленький топорик, которым Ксения щипала лучину, точило, зачем-то железную цепь. Он заскочил в избу. Дощатая дверь громко хлопнула и едва не развалилась. Ксения кинулась следом. За её спиной слышались разрывы и трескотня очередей. Вовка торопливо собирался.

– Это палят танки, – бросил он Ксении, – красные. Немцы в болото не полезут. Все передохнут тут. Все!

– Ты уйдешь. Меня оставишь здесь? Ты опять плохо поступаешь со мной.

– Поступки не важны. Важны намерения. Чистые намерения оставляют душу чистой. А поступки людишки истолкуют, как захотят. На то они и людишки.

– Тебя убьют, я сгину на этих болотах, не исполнив своей миссии! Что будет с мамой?

– Я много лет прожил на этих болотах и выжил. Как видишь, меня не убили свои. Не убьют и немцы. И ты выживешь.

– Не уходи! – голос её сорвался на крик, но за грохотом новых разрывов его было не расслышать.

А Вовка уже и обулся, и перепоясался своим сыромятным ремнем.

– Я намерен совершить хороший поступок. Спроси какой, Марфа, спроси!

– Какой? – она силилась быть покорной.

– Я приведу тебе Тимофея. Или принесу, если он мертв, но это вряд ли. Тогда мы встанем перед тобой оба разом, и ты сделаешь свой выбор.

Ксения бежала следом за ним до тех пор, пока он позволял. К краю болота они подползали на карачках. Эх, оттепель! Темная поверхность топи, едва схватившись ледком, стала оттаивать.

– На дне ил гниет, – прошептал Вовка. – Прожорливая тварь промерзает лишь к февралю, да и то не всякую зиму.

Вяземский лагерь военнопленных располагался на окраине города, на территории недостроенного мясокомбината. Производственные корпуса без крыш, без внутренней отделки, а местами и без полов располагались на небольшой, успевшей зарасти редким кустарничком территории. Эту площадку обнесли колючей проволокой, по углам возвели сторожевые вышки. Сам комендант герр Раутерберг жил за пределами лагеря, в домике горожанки Ягодиной. Зато начальник конвоя герр Зигфрид не отлучался с территории лагеря ни днем, ни ночью. Для него достроили левое крыло административно-бытового корпуса – небольшого двухэтажного строения, похожего на флигель барской усадьбы.

Под крышей бывшей скотобойни – самого большого из строений лагеря, и единственного, имеющего кровлю, расположился так называемый госпиталь. Там умирали раненые пленники, там, в дощатой выгородке, рядом с вечно чадящей буржуйкой, хворал генерал Лукин. На второй день после прибытия в лагерь ему отняли раненую ногу, и теперь, пребывая в тесном пространстве между жизнью и смертью, он в горячечном бреду требовал связи с командованием фронта. Но здесь, в Вяземском лагере, генерал мог осуществить связь лишь с тем, кто кормил его и ухаживал за ним, подобно опытной сиделке, – капитаном Ильиным. Не страшно, что, принимая из рук Тимофея пищу, генерал не всякий раз узнавал его. Не беда, что, совершая убогий лагерный туалет, Лукин частенько костерил свою добровольную няньку по матери. Ужас бездействия, отупелое существование под дулами автоматов. Страшен омут серой, теряющей человеческий облик и ясный разум массы арестантов. Страшно слиться, страшно захлебнуться безумием. Тимофей быстро догадался: лагерное начальство не хочет смерти Лукина. Генералу оказывалась хоть и не достаточная для выздоровления, скудная, но всё-таки помощь. Генералу была доступна даже некоторая роскошь в виде шнапса и обезболивающих пилюль. С течением времени Лукин всё чаще приходил в сознание, подолгу лежал с открытыми глазами. Иной раз заговаривал с Тимофеем. Всё чаще речь его казалась вполне разумной.

Когда лагерный фельдшер герр Шварц отдирал от гноящихся ран генерала бинты, Тимофей ложился раненому на грудь, придерживал голову, позволяя ему кусать себя за руки.

– Скрипи, кусай меня, Федор Михайлович. Только не показывай немчику своей слабости.

Всё чаще, утирая горячечный пот со лба старшего товарища, Тимофей с неизменной радостью замечал в его глазах обычную, человеческую, живую благодарность.

В минуты ясного сознания Лукин всегда задавал ему один и тот же вопрос:

– Зачем ты делаешь это? Зачем спасаешь меня?

И неизменно получал один и тот же ответ:

– Не тебя спасаю, Михаил Федорович. Себя! Загнусь я без дела! А так мне есть, для чего жить. А жить надо!

А жил Тимофей сыто. Едва ли не каждое утро к лагерным воротам, стрекоча мотором, подъезжал мотоциклет марки «Мерседес» с круглоголовым унтером в седле и улыбчивым асом Робертом в коляске. Иногда вместо Роберта являлся «технический офицер» лейтенант Пёс. И тот и другой имели странную власть над начальником лагерной охраны унтер-офицером Зигфридом, который позволял подкармливать Тимофея. Асам удалось добиться от лагерного начальства и другого послабления. Ильина не гоняли на работы по расчистке руин в Вязьме. Свободный от изнуряющего труда, он каждое утро брел, петляя в редеющей толпе доходяг, к лагерным воротам. Там он подолгу стоял, глядя на плотно укатанный зимник, провожая рабочие команды. Пленные шагали стройными шеренгами, стараясь держать равнение. Конвой сопровождал их по обочинам дороги. Автоматчиков в длинных шинелях и валенках, их обученных безотказному убийству псов Тимофей вовсе не считал одушевленными существами. Они являлись просто мишенями, объектами, подлежащими уничтожению. Разглядывая через ячейки рабицы их серые фигуры, он на разные лады прикидывал, как можно за самое короткое время положить в снег всю конвойную роту. Таким мечтам он предавался ежеутренне, и они были слаще самых сытых снов. Ни лающие окрики конвоиров с привратной башни, ни брех овчарок, ни свирепые взгляды часовых у лагерных ворот, ни шепоты доходяг за спиной, – ничто не могло отвлечь его от сладких мечтаний. Но шеренги пленных расступались, давая дорогу рычащему «мерседесу». Улыбчивый Роберт прятал молодую бородку в пышном шарфе, шнырял глазами, стараясь не смотреть на лагерных доходяг, призрачными тенями скользивших вдоль проволочного ограждения.