Так думали многие, но Мехмед-паша, общавшийся теперь с султаном ежедневно, понимал другое: Сулейман просто не желает умирать в своей постели беспомощным стариком. Это означало бы не просто физическую смерть, но и смерть моральную. Побед давно не было, последний поход был одного сына против другого, на Мальте провал… Пока он жив, все помнят славную победу под Мохачем, захват Родоса и Белграда, то, что Сулейман закончил, наконец, противостояние с Тахмаспом, вынудив того подписать договор… Пока он жив, не смеют вспоминать неудачи и казни, но стоит умереть…

Чтобы вспоминали победы, умереть нужно в походе. Настоящий правитель-воин только так и умирает.

Все это понимал умный Мехмед-паша, но это означало, что у великого визиря неизмеримо прибавлялось проблем. Помимо обязанностей сераскера похода, он должен еще не просто создавать условия Повелителю, неспособному из-за болезни держаться в седле, но и сделать все, чтобы армия не догадалась о физической слабости своего султана.

Впервые в жизни Сулейман уходил в поход не в седле, а прячась за шторками паланкина. Его так и везли всю дорогу – на мягких подушках в паланкине, который опускали до самой земли перед входом в шатер, чтобы дильсизы могли подхватить Повелителя под руки и проводить на ложе. Больные ноги не держали, султан больше лежал, чем даже сидел, но упорно отказывался даже обсуждать возможность своего возвращения.

Мехмед-паша Соколлу вынужден был терпеть, создавая условия для такого участия в походе, но он не ворчал, понимая состояние султана, знавшего куда более блестящие времена. Старость ждет каждого, кто сумеет до нее дожить, стоит ли осуждать желание великого человека умереть великим, а не немощным. Если сил не осталось, требовалось хотя бы делать вид, что они есть.

Сулейман никогда не любил осаждать крепости. А кто любит? Одно дело бой, когда можно быстро отреагировать, изменить движение, как-то повлиять на ход событий, а осада?.. Если крепость хорошо построена и оснащена, если у нее, помимо толстых стен, умелые защитники, сделаны запасы еды и на территории вырыты колодцы, то под стенами такой крепости можно сидеть полгода.

Когда-то прадед Сулеймана Мехмед Фатих сумел взять Константинополь – крепость крепостей. Но этот город слишком велик, чтобы защищаться, как крепость. Крепостные стены не могут простираться на многие версты, они становятся уязвимы. Хороши только крепости средних размеров, в которых можно заготовить достаточно пропитания для достаточного числа защитников и нет обузы в виде женщин и детей.

Но Сулейман не собирался сидеть под стенами Сигетвара, хотя сам же распорядился свернуть сюда, отклонившись от намеченного маршрута, сознательно вредя собственным позициям. Зачем? Он не участвовал в боях на Мальте, стоивших Османам больших потерь и, в общем-то, позора, а также гибели самого сильного из ее нынешних флотоводцев Драгута. Сигетвар словно стал камнем преткновения, сдвинув который Османы больше не знали бы поражений.

Было ли так? Конечно, нет. Сигетвар почти ничего не значил в том походе, в который отправился Сулейман.

Тринадцатый поход… У христиан это число считается несчастливым, очень несчастливым, но что Сулейману до христиан?

Сигетвар вовсе не был неприступной крепостью, однако взять его сразу не удалось, мало того, подкоп под стены тоже не удавалось сделать быстро, почва не позволяла копать быстро. Султан уже который день не показывался своим подданным, его видели только сераскер похода великий визирь Мехмед-паша Соколлу, врачи, его дильсизы-охранники и ближайшие слуги.

Сулейман разговаривал мало, лежал, иногда в забытьи из-за обезболивающих, но чаще просто потому, что не желал ни с кем говорить. Медленная и ужасная смерть для того, кто столько лет провел в седле, кто не привык передвигаться ни в карете, ни в паланкине, кто воинскую доблесть считал для правителя не менее важной, чем собственно умение управлять и создавать законы.

О чем думал этот человек, сказавший, что земля, на которую ступили копыта его коней, навсегда останется подвластной Османам, который бросил вызов всей Европе и напугал ее настолько сильно, что европейцы даже на время забыли собственные распри? Никто не в силах проникнуть в мысли другого, если тот не пожелает сам. Сулейман не желал, он никогда не допускал в свои мысли других. Лишь два человека имели на это право – Ибрагим-паша и Хуррем. Но обоих давно нет на свете, Ибрагима он сам казнил тридцать лет назад, а Хуррем-султан умерла восемь лет назад.

Как давно это было! И как недавно. Кажется, только вчера можно было посоветоваться с Ибрагимом по поводу любого поступка, услышать из его уст эхо собственных мыслей и убедиться, что принял верное решение.

Хуррем поступала иначе, она женщина, а потому хитрей. Ибрагим очень любил продемонстрировать свое превосходство, даже склоняя голову, выглядел так, словно делал одолжение. А уж наедине… Всегда казалось, что Сулейман действует по подсказке, что это разумный, очень разумный Ибрагим предусмотрел все. Почему Сулейман ни разу не дал понять, что давно все знает и понимает сам? Словно боялся, что если хоть раз это сделает, то потеряет единение душ с Ибрагимом. А оно было важно.

Хуррем хитрей, та ничего не навязывала, просто наводила на нужную мысль и оставляла додумывать. А если что-то и подсказывала прямо, то делала вид, что наконец сообразила после его подсказки, словно это он высказал мысль, которая не сразу была ею понята, а вот теперь… Он попадался на этот обман, удивлялся, вспоминал, когда это он мог такое сказать. Только к концу ее жизни понял, что она просто свои мысли выдавала за его.

Не всегда поступал так, как Хуррем подсказывала, не всегда подсказанное ею было верным, все же из гарема трудно увидеть всю Османскую империю, какой бы глазастой ни была. Но чаще подсказывала верно, была разумной, как разумен не всякий визирь.

Врач сокрушенно качал головой:

– Почему вы настояли на участии в походе? Вам же трудно в нынешнем состоянии, разумней было остаться в Стамбуле.

– Это неподобающе для падишаха, я должен быть во главе армии, даже если поеду на носилках.

– Что вы такое говорите, Повелитель? – врач был в числе немногих, кому дозволялось говорить с Повелителем, не опуская голову вниз и не елозя взглядом по носкам монарших сапог. Иначе толку от врача не будет.

– Эта боль убьет меня. От лекарств я становлюсь сонливым и безвольным, но если не принимать, то нога болит так, что на нее невозможно наступить.

Соколлу, слышавший эти слова, подумал, что султан и без того давно не делает самостоятельно ни шага, его под руки выводят и сажают в паланкин, сквозь прорези занавесей которого Сулейман отныне видит мир. С одной стороны, присутствие беспомощного султана сильно стесняло сераскера похода, с другой, сам факт присутствия Повелителя поднимал боевой дух воинов.

В том, что это последний поход, не сомневался никто, но великого визиря беспокоило, как закончить этот. Сделав ненужный крюк к Сигетвару, они потеряли время и упустили выгодную позицию, теперь с победой можно распрощаться. Самое лучшее было бы убраться от этой крепости, забыв о ее существовании, но пока жив султан, он этого не позволит, а время идет, и шансы на победу тают на глазах. Зачем было выходить на Максимилиана войной, чтобы теперь сидеть у стен небольшой и совсем ненужной им крепости?