Чтобы не оставаться в прокуренном кабинете, он вышел на террасу вместе с Кьярой. Прежде чем отправиться на поиски мужа и свекрови, она закурила очередную сигарету.

Остановившись у балюстрады, Адам проводил ее взглядом. Рассказ Кьяры не выходил из головы. Наблюдая за рабочими на нижних террасах, он и увидел место, вполне подходящее, чтобы привести в порядок разбегавшиеся мысли.

В часовне было на удивление прохладно, почти сыро. Впервые оказавшись здесь без сопровождающих, Адам внимательно огляделся. Все здесь было простым, безыскусным, незатейливым. Ни одной фальшивой линии, ни одной неверной пропорции, ни намека на излишество, лишенное практической ценности украшательство: ни привинченных к стене витиеватых барочных балдахинов, ни аляповатых фресок, ни тонкой резьбы. Казалось, само здание веками избегало всего этого, и сменяющие друг друга поколения Доччи каким-то образом воспринимали его нелюбовь к такого рода легкомысленным штучкам.

Стоя у двери, впитывая с каждым вдохом атмосферу часовни, он избавлялся от последних сомнений в том, что человек, построивший для Федерико Доччи внушительную виллу, создал также и этот непритязательный дом Господа.

Проведенное расследование подтвердило правоту синьоры Доччи: об архитекторе виллы Фульвио Монтальто было известно немногое. Какое-то время он состоял в учениках у известного скульптора и архитектора эпохи Ренессанса Николо Триболо. В письме, сохранившемся в архиве Триболо, вскользь упоминалась встреча Федерико Доччи и Фульвио Монтальто — сам Триболо при этом отсутствовал, — на которой и обсуждались планы строительства новой загородной резиденции. Возможно, первоначальный замысел принадлежал самому Триболо, но, поскольку работы у него было в то время много — он руководил строительством Садов Боболи для Козимо де Медичи, — мастер, вероятно, передал клиента своему молодому ученику Фульвио Монтальто, который полностью оправдал оказанное доверие, но, к сожалению, канул затем в безвестности.

Ноги сами принесли Адама к тому месту у южной стены, где лежал Эмилио. Каково ему там, в сырой, темной земле? Как выглядит тело, пролежавшее в гробу четырнадцать лет? В каком оно состоянии? Жидком? Мумифицированном? Прогнили ли стенки гроба? Смешались ли кости с плодородной почвой Тосканы?

Подавленный, Адам опустился на ближайшую скамью. Он знал, что стало причиной подавленности. Настроение начало меняться после того, как Кьяра упомянула о несвоевременном появлении на вилле садовника Гаетано. Одно лишь это, незначительное на первый взгляд, заявление погубило еще не успевшие окрепнуть ростки подозрений.

Все его мысленные построения проистекали из утверждения Фаусто, что Гаетано был непоследователен в своих показаниях, в частности, насчет того, где именно он находился в момент убийства. А почему бы ему их и не изменить? Кто бы на его месте отказался это сделать? Своим появлением он отвлек Эмилио и позволил немцу схватить оружие. Разумеется, Гаетано был убит горем. Маурицио пожалел садовника. Вместе они представили миру слегка измененную версию событий, а местные сплетники вроде Фаусто, ухватившись за какие-то мелкие несовпадения, с удовольствием интерпретировали их в угоду своему вкусу.

Теперь Адам понимал — зловещий заговор возник исключительно в результате волевого усилия. Это он отобрал одни факты, соответствовавшие его теории, и отбросил другие, противоречившие ей. Такое случалось и раньше, на что неоднократно указывал ему профессор Леонард. Здесь, у алтаря, Адам понял и то, почему пошел на поводу у разыгравшегося воображения. Мемориальный сад исчерпал запас секретов, и он ринулся искать их в других местах, а в результате слепил тайну из собственной неудовлетворенности.

Признание своей опрометчивости принесло некоторое утешение. Он освободился от неких взятых на себя обязательств и мог не выискивать теперь кто, как и почему, не проигрывать беспрестанно воображаемые сценарии и не подозревать везде и во всем самое худшее. Теперь он мог преспокойно наслаждаться обществом человека, зарекомендовавшего себя исключительно обаятельным и вежливым.

Гарри всегда просыпался хорошо, что было весьма кстати, потому что, когда Адам пришел разбудить брата после ланча, тот лежал на кровати как убитый — в одежде, уткнувшись лицом в подушку. Из уголка рта стекала тонкая струйка слюны. Самое удивительное заключалось, однако, в том, что уже через двадцать минут он предстал на террасе совсем другим: гладко выбритым, посвежевшим и даже с намеком на пробор в причесанных на скорую руку волосах.

Остальные уже рассаживались по местам у накрытого на террасе стола.

— Всем привет. Я — Гарри. — Он крепко — пожалуй, даже чересчур крепко — пожал руку сначала Маурицио, потом Кьяре и запечатлел поцелуй на щеке синьоры Доччи, нахмурившейся больше для виду и слегка порозовевшей от удовольствия.

Кьяра тут же приметила у братьев черты сходства — цвет волос, линию подбородка, широкий рот.

— Адам не любит, когда кто-то говорит, что мы похожи. Считает себя красавчиком — и высокий, и смазливый.

— Он и впрямь выше, — сказал Маурицио.

— Это я сутулюсь. — В подтверждение своих слов Гарри подтянулся и выпрямил спину.

Маурицио состроил скептическую гримасу.

— Ладно, согласен. К тому ж у меня еще и ноги кривые. Но зато не такие тощие, как у него. Его вы в таких шортах не увидите.

— Не стану спорить, — парировал Адам. — Я бы в них даже в гроб не лег.

Все рассмеялись, и дальше настроение уже не менялось. Разговор катился легко, пока синьора Доччи не поинтересовалась у Гарри, какое впечатление произвела на него Флоренция.

— Она меня разочаровала.

— Разочаровала?

— Честно говоря, да.

— Вообще-то честности от тебя никто не требует, — заметил Адам.

Гарри пропустил реплику мимо ушей.

— Сам не знаю, чего я ожидал. Наверное, чего-то более романтического. Город же оказался таким… — он нахмурился, подыскивая нужное слово, — таким маскулинным.

— Маскулинным? — удивленно переспросила Кьяра.

— Крупным, дерзким, наглым… жестким. Взять, к примеру, тот собор…

— Duomo, — сухо подсказал Адам, что можно было бы перевести как «заткнись, да поскорее».

— Он самый. Будем откровенны, при виде его рука вовсе не тянется к карандашу, а воображение не рождает поэтические строчки.

Адам заметил скользнувшую по губам Маурицио улыбку. Синьора Доччи и Кьяра приняли боевую позу.

— Многие поэты посвящали стихи Duomo, — возразила Кьяра.

— Стихи? Скорее, стишки, верно?

Маурицио рассмеялся, за что удостоился укоризненного взгляда матери.

— Я понимаю, что имеет в виду Гарри, — сказал он. — Флоренция не Сиена, не Падуя и не Венеция. Она куда более крепкая и грубая. Разочароваться, увидев ее впервые, совсем не трудно.

К несчастью, столь пренебрежительная оценка великого города спровоцировала Кьяру выступить в защиту непревзойденного культурного наследия Флоренции. На это Гарри ответил с еще меньшей дипломатичностью, заявив, что, по его мнению, флорентийское искусство сильно переоценено и не дотягивает до высших стандартов.