Досадно, что Антонелла приехала на машине, лишив его возможности проводить ее домой. Он помнил, что они поцеловались, гуляя по саду. Помнил мягкое прикосновение ее губ. Помнил, как легла ему на спину ее рука, как она привлекла его к себе…

Потянувшись за сигаретой, Адам краем глаза зацепил часовню в конце террасы. Она маячила там весь вечер, на периферии зрения, но он старался не замечать ее, не думать о ней. На этот раз не получилось. Гарри заливал что-то о позабытых звездах раннего блюза, но Адам не слушал — он думал об Эмилио, погребенном в часовне под каменным полом. О жизни, оборванной двумя пулями, одной в грудь и другой в голову, — Кьяра не пропустила эту деталь.

В этом было что-то неестественное, в этой детализации. О пулях Кьяра могла узнать только от Маурицио, но зачем ему, рассказывая о смерти брата, упоминать такого рода подробности? Были и другие: выстрел в граммофон, оружие, поведение немцев. Все это напоминало театральную сцену, четко прописанную в голове режиссера. Неумелую ложь распознают по избыточной информации. Рассказ Кьяры не внушал доверия именно из-за перегруженности деталями.

Он и сам совершил такую же ошибку, когда позапрошлым летом, желая похвастать перед друзьями, разогнался на маминой машине, потерял управление и зацепил крылом «морриса» оказавшееся на пути дерево. Дома он рассказал, что свернул, чтобы не переехать выскочившего на дорогу спринтер-спаниеля. «Какого, английского или валлийского?» — с нарочитой небрежностью осведомилась мать.

Мысли перескочили на Бенедетто, мужа синьоры Доччи. Что заставило его сохранить в неприкосновенности место убийства Эмилио? Что заставило обречь семью на многолетнюю муку — жить с горькой памятью? Принимая решение, он ни с кем не посоветовался и даже не счел необходимым объяснить или оправдать такой шаг. Даже делая скидку на не вполне нормальное состояние пораженного горем человека, следовало признать, что в его поведении оставалось нечто необъяснимое, дурное, злобное. Оно отдавало душком фанатизма и выглядело актом покаяния, как будто Бенедетто наказывал себя. Или, может быть, кого-то еще?

Может быть, Бенедетто знал правду о той ночи.

Такой вариант объяснял многое. Каким-то образом Бенедетто докопался до правды, но предпочел оставить ее при себе. Все, на что его хватило, — это запечатать этаж, сохранив его как вечное напоминание Маурицио…

Адам едва успел остановиться, поймав себя на очередной глупости — он едва не обвинил человека, которого сам же недавно и оправдал. Почему ему никак не удается отбросить подозрения? Почему они постоянно где-то рядом, как ветер за спиной?

— Ну? — спросил Гарри.

— Что?

— Тебя феи унесли, а? Я спросил, как насчет второй бутылки?

Антонелла подняла руки:

— Без меня. Еще немного, и я не доберусь до дома.

— Ну так оставайтесь, — предложил Гарри. — Здесь немного тесновато, но, думаю, мы найдем для вас свободный уголок.

Она улыбнулась:

— Нет, мне надо ехать.

— Я провожу вас до машины.

— Адам проводит меня до машины, а вы напомните ему, чтобы вернулся с бутылкой шампанского.

Она поцеловала Гарри в щеку.

— Спокойной ночи.

Едва оказавшись за живой изгородью, Антонелла взяла Адама под руку. Вышло это у нее легко и просто, и сам жест получился одновременно чинным и интимным. Осмелев, он обратился к ней с вопросом, задавать который еще недавно зарекался:

— Ты была там?

— Где?

Он указал взглядом на верхний этаж виллы:

— Там.

— Нет, не была.

— Тебе это не интересно?

— Разумеется, интересно. Но это невозможно.

— А если я попрошу твою бабушку?

— Она откажет.

— Откуда ты знаешь?

— Однажды я уже просила. На день рождения. Мне тогда исполнилось восемнадцать, и я думала, что это что-то изменит. Но нет, не изменило. Я так рассердилась. Хотела даже взять ключ и войти туда назло ей.

— Ты знаешь, где лежит ключ?

Антонелла остановилась и повернулась к нему:

— А почему тебя это так интересует?

— Причина, наверное, та же, что и у тебя. Любопытство. Нездоровое любопытство. Картина, должно быть, жутковатая. Только ведь скоро от нее ничего не останется.

— И мы все будем этому только рады.

Ее машина стояла у самого въезда во двор.

— Вести сможешь?

— Надеюсь, что да.

— Постарайся не гнать.

— Я всегда стараюсь, да только получается плохо.

Ночь была лунная, и по выражению ее лица он понял, что она имеет в виду.

— Тогда гони вовсю.

Ее зубы тускло блеснули в темноте.

— Ладно.

Они поцеловались — страстно, не сдерживая желания. Его рука скользнула по ее талии, спустилась ниже, обводя четкие контуры, вбирая информацию и отсылая ее в мозг. Антонелла не противилась. Даже наоборот. Ее пальчики впились ему в спину.

— Боже, какая у тебя чудесная… попа, — выдохнул он, когда они оторвались наконец друг от друга.

— Спасибо. У тебя тоже.

Он привлек ее к себе, погладил по волосам.

— Когда уезжаешь? — спросила она.

— Еще не знаю. Скоро. Поэтому и не хотел, чтобы Гарри разболтал про сад. У меня больше нет повода задерживаться.

— Ты не ошибся? Там действительно случилось что-то нехорошее?

— Да, — ответил он после короткой заминки.

Они еще раз поцеловались — коротко. Антонелла села в машину и выглянула в окно.

— Я скажу, где ключ, если пообещаешь, что не попадешься.

— Обещаю.

Она сказала. И еще напомнила, чтобы он взял бутылку шампанского для Гарри. Потом включила зажигание и умчалась.

Может быть, то была лишь игра теней, но, когда свет фар скользнул по двору, он уловил какое-то движение за окнами второго этажа.

За то время, что его не было, Гарри успел переместиться на каменную скамью и лежал на спине, уставившись в звездное небо. Адам вытащил пробку и наполнил бокалы.

— Ты ее поцеловал?

— Да.

— Скотина. Она слишком хороша для тебя.

— Спасибо.

— Так оно и есть. То есть я хочу сказать… да, мальчик ты умный и все такое… — Гарри осекся, резко сел и впился в Адама пронзительным взглядом. — Боже мой, ты ведь и на самом деле умница!

— Что?

— Да, да. Я, конечно, всегда знал, что голова у тебя варит, но… ты вообще понимаешь, что сделал сегодня?