– Миледи, – раздается голос едва ли громче шепота.

Но этот хриплый, тихий голос вынуждает меня резко остановиться.

Я медленно поворачиваюсь, и весь мой мир сводится к человеку, который, сгорбившись, стоит в дверном проеме.

– Дигби.

Он не двигается. Молчит.

Секунду мы просто смотрим друг на друга.

От мыслей о нем сердце свернулось тугой спиралью, образовав дыру, которую заткнули вместе с остальными. Я даже осознать не могу, что он здесь, стоит напротив. В расщелинах пещеры моего разума он был спрятан в очень темной тени, чтобы было проще смиряться с горем потери. Но он здесь. Ему каким-то образом удалось выйти целым и невредимым.

Мне плохо его видно из-за слез, застилающих глаза, поэтому я яростно моргаю, заставляя себя не расплакаться, потому что мне нужно разглядеть его, нужно убедиться, что с ним все в порядке.

Но это не так.

Может, он и стоит здесь в целости и сохранности, но он не невредим.

Его лицо состоит из изуродованных пятен. Все синяки разных цветов и указывают на серьезность припухлости. В карих глазах Дигби теперь затравленное выражение, которого раньше там не было, его седая борода и волосы растрепаны, и он совсем не похож на моего опрятного, стойкого стража. Я замечаю, как он прислоняется к дверному косяку, с опаской положив руку на пояс, а под рубашкой виднеются бинты.

– Ты здесь, – говорю я, и мой голос звучит так, словно я стою на дрожащей земле. – Я думала… в той комнате. Ты был там, а я просто… Я так боялась, что я… Разве?.. – Этот порывистый вопрос повисает в воздухе, балансируя на грани, за которую я очень боюсь заглянуть.

Я навредила ему?

Навредила ли я еще кому-нибудь, кто мне дорог?

Спираль в груди стягивается и сжимается, обвиваясь вокруг ребер, и дышать становится почти невозможно.

На мой вопрос Дигби хмурится, словно не понимая, о чем я, но Слейд отвечает за него:

– Нет, Аурен. Ты ни ему, ни кому-либо из нас не навредила.

Меня охватывает облегчение, но я подмечаю, как Слейд сказал, что я не навредила никому из нас. Он не сказал, что я вообще никому не навредила, потому как это было бы ложью.

– Миледи, – говорит Дигби, и я тут же перевожу взгляд на него. – Позвольте лекарю позаботиться о ваших ранах.

Я замираю, качая головой.

Дигби, прихрамывая, делает шаг вперед, и его лицо искажается. Ходжат бросается к нему на помощь.

– Сир Дигби, вам и правда стоило бы лечь в постель.

Мой несговорчивый стражник поднимает руку, отмахнувшись от лекаря, и, хромая, осторожно идет ко мне. Когда он останавливается напротив, то просто стоит и смотрит на меня.

Без слов. Без возражений или аргументов. Они ему не нужны. В его взгляде кроется гораздо больше.

Я только смотрю на него, и сердце у меня сжимается, в ушах стоит звон от криков.

«Мисс Аурен».

«Я спасу вас».

«Держите ее».

«Ты сама это на себя навлекла, Аурен».

А потом раздаются крики.

Везде. В самых глубоких, самых острых расщелинах. В самой устрашающей затаенной пропасти. Звук меча, рассекающего воздух. Вспышка боли. Кружащаяся перед глазами комната. Меня удерживают грубые, сильные руки. Перед глазами все расплывается. Из горла вырываются вопли. Тот свистящий в воздухе клинок опускается снова, и снова, и снова.

И мужчина, стоящий напротив, смотрит на все это вместе со мной. Эта терзаемая тень в его глазах порождена тем же самым мраком, потому что он тоже там находился. Он видел все собственными глазами. Мы – единственные, кто находился в той комнате, и, откровенно говоря, я не уверена, что хотя бы один из нас однажды сможет ее покинуть.

Так и происходит с травмами тела – они проявляются сразу. Переломами и ушибами, ожогами и кровью. Но душевную травму заметить сложнее. Она пролезает в ваш разум, отравляет дурным предчувствием. Она может ударить исподтишка, ослабив и разрушив. Душевные травмы не видны. Они отражаются лишь тенью в ваших глазах.

Наконец, в глубинах наших совместных теней Дигби заговаривает:

– Вы должны на это взглянуть, миледи.

Никто, кроме него, не смог бы этого сделать. Не смог бы разрушить единственную стену, которую я возвела вокруг самого болезненного осколка. Наверное, эта стена меня и поддерживала, потому что как только она рушится, то же происходит и со мной. Мне становится больно, когда возложенные кирпичики отрицания сыплются к моим ногам, показав, какая же я на самом деле слабая. Подумать только, и это только одна стена.

На мое молчание Дигби бросает на меня суровый взгляд.

– Без этого никак.

Теперь, когда рассыпавшиеся обломки непригодны, мне нечем держаться за свое решение. Особенно когда вижу в глазах Дигби понимание. Потому глотаю ком в горле и говорю:

– Хорошо.

Потому что я не могу ему отказать. Не могу смотреть ему в глаза и говорить, что со мной все в порядке. С другими могла бы, но не с ним, ведь мы оба были в той комнате.

Дигби отходит в сторону, уступая место Ходжату.

– Сюда, миледи, – говорит мне лекарь.

Я иду по коридору, чувствуя, как оцепенение спадает слоями. Кажется, будто отслаивается омертвевшая кожа, оставляя за собой дорожку.

Когда я подхожу к спальне, в которой проснулась, боль становится просто невыносимой. Ходжат прикрывает меня простыней, чтобы я могла снять рубашку, и тело начинает предательски дрожать. После этого лекарь укладывает меня лицом на кровать, пока я чувствую, как кожа покрывается холодным потом.

Слейд стоит рядом, взяв меня за руку, и я сжимаю его ладонь, потому что его прикосновение – единственное, что удерживает меня от дрожи. Мне становится невыносимо от того, что он может там увидеть.

– Не смотри, – тихо говорю я, и в моем голосе слышится мольба.

Не знаю, может, он уже видел мои раны, но я не выдержу, если он посмотрит на них сейчас. Не выдержу, когда он поймет, что лент больше нет. Посмотрит на оставшиеся раны.

На скулах у него ходят желваки, но он кивает, не отрывая от меня взгляда и не смотря на мою спину.

Я поворачиваю голову и вижу, что Дигби стоит у двери на страже, словно делал это всю мою жизнь. Он молчит, на лице мрачное выражение.

Один мужчина сторожит меня, другой видит насквозь, куда бы я ни велела ему смотреть.

– Ладно, леди Аурен, я начинаю, – тихо говорит Ходжат.

Я приготавливаюсь, но к такому невозможно быть готовой. Боль острая и жаркая, почти горькая от того, что я пыталась ее не