Байрам вообще был частой темой и поводом для шуток. Татьяна за ужином высмеивала его бестолковость; Инку забавляло его имя: «Ну и имечко! просто праздник какой-то!» – «А фамилия?! Еще лучше – Кафкас, через «ф» и «с»! Нарочно не придумаешь!»; Борис восторгался сталинской смолью усов и тем, как этот Сталин лихо смотрелся на тракторе с прицепом, забирающем мусор: «Жаль, Джугашвили тогда не переселились: глядишь, Иосиф бы на тракторе рулил!» – «Не, пап, такой бы тут после Ататюрка всеми рулил! Стал бы он наш мусор возить!»

И вот этот… Праздник («который всегда с тобой!» – господи, опять Борькины шуточки, не до них сейчас, между прочим!), этот неотесанный кавказец, этот усатый двойник диктатора вздумал ее шантажировать!

Главное – не дать слабину, дать ему понять, что ей бояться нечего… а бояться-то есть чего, ох, есть! Вот если этому горцу вздумается сообщить-таки полиции, что он ее видел у того дома?.. Как она докажет, что ее там не было?!

Ее там не было, она-то знает, но чтобы это доказать, придется сказать, где она была. И не просто сказать, а доказать, то есть призвать свидетелей… а свидетели… ничего они не скажут, наоборот, еще отнекиваться будут, это же ясно! Инка еще, может, и подтвердит, но она ее дочь, по-турецки еле говорит, никто ее слушать не станет. Потом они выяснят, что она уходила, почти убегала из бассейна… потом, чего доброго, повесят на нее всех собак… милиция – она и есть милиция, все они одинаковые, что наши, что эти, лишь бы дело закрыть, кого-нибудь посадить… нет, Байраму надо рот заткнуть однозначно!

– А ты знаешь, что ты – ты, ты, не я! – я-то иностранка, мне ничего не будет, а ты… нарушил закон. Ты – не я, а ты… я тут никто, завтра возьму билет, и нет меня! – сдал чужой дом без ведома владельцев… и не один, между прочим! Они тебя все деньги вернуть заставят – не твою половину, а все, я-то улечу, ты понял? Место потеряешь и… – теперь надо было сказать «в тюрьму сядешь», но слова «тюрьма» Татьяна не знала, поэтому выразительно помолчала, выискивая в своем скудном словарном запасе что-нибудь пострашнее, – и полиция тебя заберет… и деньги заберет.

Байрам слушал внимательно, но в темноте, при свете только уличного фонаря, никакого беспокойства на его лице не было заметно. Или они такие непроницаемые? Или мы не умеем разбирать их эмоции? Может, поэтому Сталина все так боялись… да и эти грузины на рынках: иногда так глянут – пойди пойми, что у него на уме, может, за нож сейчас схватится!

За нож. Татьяне вдруг стало не по себе.

До этого она как-то отстраненно думала об убийстве, тела не видела, потому что, когда она привела Мишку, полиция уже вовсю суетилась, Машу допрашивали, Татьяну тоже позвали на разговор – и она погрузилась в организационные хлопоты, с трудом осмысливая происходящее и оценивая его только с собственной, практической точки зрения. Хозяйка дома убита – значит, в дом заселиться нельзя; Машу допрашивают – значит, ребенок должен пока быть с ней или пристроен Борису или Инке; Айше в истерике – значит, нельзя обсудить возможность подселения кого-нибудь к ней; ее саму спрашивают, где она была и что видела, – значит, надо придумать, что ответить… не правду же говорить!

Татьяне некогда и незачем было задумываться, кто и почему убил безобидную и приятную женщину, ей не пришло в голову даже пожалеть об Эмель, с которой она была хоть поверхностно, но знакома, с которой говорила буквально за час до ее смерти.

Маша сказала, что Эмель была убита каким-то особенным ножом… и сейчас этот нож – воображаемый, злобный ятаган янычара, потом что-то вроде кривой пиратской сабли, потом стройный кинжал, с каким танцуют лезгинку и мстят черноглазым изменницам в чадре, потом какая-то бандитская финка… словом, все когда-либо виденные ею в кино преступные ножи встали у нее перед глазами и связались с этим… кавказцем. Все-таки кровожадность и жестокость у них в крови – разве нет? Баранов вон на каждый праздник («байрам» по-турецки, опять этот Байрам!) собственноручно режут, мальчиков с детства приучают, на охоту он ходит, сам рассказывал… а я сижу тут с ним в потемках, Борис неизвестно где… где он, кстати, шляется, ночь уже?! Машина на месте, гуляет он, что ли?!

Спина стала неприятно липкой от наползающего страха… да нет же, зачем ему убивать Эмель? Кто он ей – сторож поселка и все!

– Я тоже могу сказать, что видела тебя – там, около дома. Ты меня видел, а я тебя, понял? Только я женщина, не могу ножом… так, – опять мимика и жесты, а ведь казалось, могу объясняться, и могла, только на другие темы! – А ты… ты же черкес – так кого полиция?..

«Заподозрит» – вот бы знать такое словечко!

Кажется, получилось: Байрам зашевелился, затеребил ус – вот оно, вот как они выдают волнение, молодец, Танька-ханым, умная ты женщина!

– И убийство, – добила его она выученным словом, – будет твоя большая проблема. И нет твоей мастерской… где двери и окна!

Этого можно было и не говорить, но она не могла отказать себе в удовольствии сказать то, что может и хочет.

– Что ты, Танья-ханым? – широко улыбнулся осознавший свою ошибку Байрам. Тоже не дурак, прикидывается, косит под дурачка, чтоб меньше спрос… вроде как сарафаны мои! – Я твой друг, я хотел знать, что полиции говорить… ты из бассейна ушла – я видел, куда пошла – не видел… Байрам врать не станет! Я полиции не сказал, не люблю их. Но у дома я не был, ты меня там не видела… ты зря не говори. Полиция, знаешь… мы давай без них, Танья-ханым, мы друзья, а полиция…

Он произнес что-то вырвавшееся из-под контроля, который отбирал самые простые слова, но смысл тирады был понятен: наша, родная, неприязнь обывателей к тем, кого у нас презрительно зовут ментами, основанная на застарелом генетическом страхе перед органами, на недобросовестно пересказанных случаях, на отдельных и редких, но возводимых в ранг правила нарушениях закона… на встречах с гаишниками, в конце концов. Видимо, здешние менты в глазах публики преуспели не больше, чем наши… или у Байрама к ним личная неприязнь? Может, нарушал чего… с такими-то усами!

Проехала машина, полукругом осветив на повороте террасу и дорожку, и Татьяна совсем успокоилась. Что это я: здесь безопасно, люди кругом, слышимость такая, что только крикни – все сбегутся, народ такой, что крикни – и правда сбегутся, не Москва… а что убийство, так кого оно касается?

Может, ее ревнивый муж убил или любовник, мало ли? Татьяна вспомнила мужа Эмель: приличный такой господин, интеллигентный, и не скажешь, что турок, даже глаза светлые, адвокат вроде?.. Да, точно, и сосед их, у которого в саду камни эти придурочные, тоже адвокат, его еще Байрам за что-то не любит.

– Может, это муж ее… а? – хватит, успокоились, можно и посплетничать – как друзья.

– Не знаю… его увезли, жена говорит: он, а я… нет, не мог он… он на байрам-то мясо в магазине покупал! – махнул рукой Байрам, вложив в свои слова все презрение настоящего мужчины к тому, кто не способен на такое простое дело, как зарезать барана. – Или меня просил… вот сосед его Эрман-бей – тот мог…

– Что он мог?! Соседку убить?!