Мы сворачиваем на Пискаревский проспект, и я начинаю дергаться. Мама уже однажды видела, как я выхожу из машины Марка, и я еле выкрутилась, сказав, что это врач из больницы, который предложил подвезти, поскольку живет неподалеку. Я не хочу, чтобы она заметила, что одна и та же машина привозит меня утром. Не желаю снова вызывать подозрений и подымать неприятную тему. Возможно, это паранойя, мама же не должна постоянно стоять на посту, смотря в окно, но я придерживаюсь правила: лучше перестраховаться и избежать проблем, чем потом их расхлебывать.

Как только мы проезжаем мимо продуктового магазина, я прошу своего водителя:

– Остановись тут.

Вопросительный взгляд, на который приходится пояснять причины.

– Надо хлеб купить.

– Я подожду тебя.

– Нет, – вылетает, наверно, слишком резко, и я тут же пытаюсь загладить свой промах.

– Не надо. Пожалуйста.

Марку не нравится мое желание, но он в который раз не спорит со мной.

Сама тянусь к нему, чтобы умаслить отказ, и целую. Он хватается за мои губы, как утопающий за круг, и я готова взорваться от клубка непонятных чувств, тянущих внутри, сомнений и вопросов, но в моей жизни события так стремительно сменяют друг друга, что нет времени и моральных сил это наконец распутать, а может быть, мне просто легче не принимать решения и оставить все висеть в таком полуподвешенном состоянии.

Отстраняю его, не глядя, вылезаю из автомобиля и иду к дверям магазина. Там останавливаюсь, оборачиваюсь и только после того, как машина Марка трогается и начинает, не торопясь, уезжать, вхожу в “Пятерочку”.

Хлеб мне, конечно, не нужен, но, поскольку я уже зашла, решаю купить что-нибудь к чаю, чтобы подсластить себе жизнь. Покопавшись на полке, выбираю вафельный торт и, разворачиваясь, хочу направиться к кассе, но в этот момент врезаюсь в молодого человека, который непредвиденно оказался на моем пути. От неожиданного столкновения торт выскальзывает из рук и приземляется на пол, и мы с незнакомцем одновременно как по команде пикируем за ним вниз и ударяемся лбами. Морщусь, тру ушибленное место и наконец поднимаю глаза на того, с кем я столкнулась.

– Мак…

Его имя слетает с губ само собой, а память, включив перемотку на четыре года назад, крутит диафильм воспоминаний.

Услышав свое имя, он впивается взглядом в мое лицо и вопросительно произносит:

– Ася?!

Я еще не успеваю утвердительно кивнуть, как на его губах расползается умопомрачительная улыбка, сводившая меня с ума последние пару лет в школе. Мы продолжаем внимательно рассматривать друг друга, словно сравнивая нас настоящих с тем образом, что сохранила память.

Макар заметно возмужал. Его тело раздалось вширь и совсем не из-за жировых прослоек, а за счет увеличившейся мышечной массы. В остальном те же русые слегка выгоревшие от солнца волосы и чистейшие голубые глаза, в которых я и раньше бесконечно тонула, и теряла ориентиры.

– А ты похорошела! – заявляет он, все также прощупывая взглядом меня через одежду. Удивляюсь, с чего он так решил, поскольку на моем лице нет ни капли косметики, а одета я в джинсы, футболку и куртку.

Не собираюсь уточнять это, смущенно растягиваю губы в улыбке и уже чувствую неловкость оттого, что не знаю, как себя вести и о чем говорить с человеком, который хоть и был когда-то тайно центром моей вселенной, но который выпал из моей жизни на много лет. К тому же сердце от неожиданной встречи со своей первой любовью, совершив кульбит, стучит так, что отдает в ушах, и этот гул заглушает все здравые мысли, а щеки пылают от слишком пристального взгляда, который не хочет отпускать меня из своего поля зрения.

Вот только Макар, явно не страдая ни от смущения, ни от дискомфорта, начинает тараторить, что вернулся в Санкт-Петербург всего пару часов назад и просто невероятное совпадение встретить одноклассницу, еще даже не побывав в своей квартире и не увидев родителей.

– Это судьба! Не находишь?! – резюмирует он.

Я не слишком верю во всю эту чушь, но, не желая его обидеть, пожимаю плечами.

Понимая, что наш диалог весьма уже затянулся и на нас косо поглядывает кассир, подозревая в размышлении о противоправных действиях, выдаю банальное:

– Рада была тебя увидеть. Пока.

Но он, похоже, серьезно верит в судьбу и не собирается отпускать меня дальше жить своей жизнью без собственного присутствия в ней.

– Когда ты будешь свободна, чтобы снова встретиться?

От взгляда Макара моя уже привычная изворотливая ложь не выходит из меня, и я не могу сказать, что не хочу его больше видеть, но, понимая, что сейчас встречи с Макаром совсем некстати (мне бы с Марком разобраться) да и времени на них у меня даже чисто физически нет, честно сообщаю:

– Не знаю. Я обычно занята: учеба, работа, маме только сделали операцию.

Он цепляется за болезнь мамы, и я еще не меньше пяти минут рассказываю ему о ней. После этого диалога уже у кассы Макар опять наступает на меня.

– Я все равно от тебя не отстану! Давай договоримся, когда увидимся.

Понимая, что парень напористый и просто «нет» не прокатит, я размыто предлагаю:

– Созвонимся.

Но с последней буквой произнесенного слова я осознаю, что у него нет номера моего мобильного и сейчас он обязательно за это зацепится и мне придется ему его дать.

Так все и происходит, и, лишь обменявшись с Макаром телефонами, я вырываюсь на улицу и глотаю воздух холодного, освежающего сентябрьского утра.

Вечером на ужин меня ждет неприятный сюрприз в виде соседа Вани, по которому, вероятно, соскучилась мама, поскольку я не имею ни малейшего желания его лицезреть. Запрятав свое недовольство, чтобы не расстраивать ее, я натягиваю на лицо приветливую маску и делаю вид, что не скучаю от их затянувшегося диалога, а внимаю его сути, пока не улавливаю, как мама начинает цитировать Некрасова.

– Ах ты, страсть роковая, бесплодная,

Отвяжись, не тумань головы!

– К чему ты это?! – удивленно встреваю я и тут же понимаю: я невольно выдала себя, что совсем не слушала, о чем они говорили.

– Я утверждаю: страсть – это греховная зависимость, рабство. Только любовь – это бесценный дар. Это единственная вещь, которую мы можем подарить, и все же она у нас останется!

Краснею и вспоминаю, как взлетаю на вершины удовольствия в стране порока с Марком, и неожиданно вступаю в спор.

– Некрасов и Толстой жили в девятнадцатом веке, сейчас изменились реалии!

Ответом мне служит презрительный взгляд, и я умолкаю. Не надо было спорить. Маму все равно ни в чем нельзя переубедить, у нее есть всего два мнения: ее и неправильное, а теперь она будет заморачиваться, почему я так сказала и какие на то имеются предпосылки.