Голубев долго не мог заснуть, выходил курить. К нему вдруг присоединился младший брат – вышел из дому и встал рядом, свесив обезьяньи руки, смотрел на океан, и глаза его странно светились, почти как у зверя. В ночном океане, на мертвой воде, тоже плясали странные отблески на горизонте – всплывали, может быть, фосфоресцирующие существа. Было в этом нечто совсем непонятное – что он, Голубев, пацан из Замоскворечья, тут сейчас делает и кто с ним рядом стоит. Если бы младший брат сейчас на хорошем польском запел бы «Hej, tam gdzieś znad czarnej wody», Голубев бы, наверное, умер от разрыва сердца, но абориген стоял молча. Голубев предложил ему папиросу, тот с любопытством взял, понюхал и сунул в карман. Наконец Голубев заснул, а утром старший брат, собираясь отвезти их к самолету, вдруг серьезно сказал Гриневицкому на своем как бы не английском, каком-то рубленом твердом языке: тот, кто сюда попал, тот уж точно вернется. Уж это примета. Лучше уж вам не улетать, вы все равно вернетесь. Гриневицкий похлопал его по плечу, и скоро они взяли курс на Джуно. Ужасно выглядели с воздуха эти черные дома. «Nie ma mowy, żebym tu wrócił», – прошептал сквозь зубы Гриневицкий.

– Что это ты? – переспросил Голубев.

– Черта с два я сюда вернусь, – прошипел Гриневицкий.

В 1880 году канадцы Харрис и Джуно открыли золотое месторождение на 58 градусах 21 минуте северной широты и 134 градусах 30 минутах западной долготы. Выросший вокруг него поселок поименовали сначала в честь инициатора всей экспедиции немца Пилца, но Пильцбургом он назывался лишь до того, как Харрис нашел прославленный впоследствии самородок «Голова лося» и подпоил прочих старателей так, что поселок назвали Харрисбургом. Начальник охраны Роквелл недолго терпел этот произвол и подпоил старателей, охотно проголосовавших за новое название – просто Роквелл; но год спустя Джуно вновь подпоил их так, что с этого времени поселок назывался Джуно. Портрет Джо Джуно украшал теперь мэрию – суровое квадратное лицо, усы скобкой, глаза глядят в то самое будущее, которое всегда за неудачников. Пятьдесят лет Джо Джуно был никто, а в восьмидесятом стал основателем города. Будущее – ненадежный союзник, но у неудачников других нет.

Прибыли в Джуно вечером, Голубев сбился и плохо понимал, какой идет день; было чувство, что они в вечных сумерках кружат вокруг полюса. Люто хотелось спать, но неизбежные процедуры несколько развлекли Голубева: он заполнил бумаги, дал переписать все их данные, их напоили очень хорошим кофе и отвели в музей города, где под стеклянными колпаками красовались восковые темно-золотистые копии главных самородков в натуральную величину. Тут был и «Голова лося», с которой начался город, и «Хвост дракона» – в самом деле треугольный и пупырчатый, и «Профиль Мефисто». За пятьдесят лет, с гордостью пояснил мэр, рудники Джуно принесли Америке более трех тонн золота из тех одиннадцати, которые дала Аляска в целом; Голубев уважительно свистнул, Грин уважительно кивнул. Дальше был банкет с золотоискателями, то есть какой банкет? В Джуно не признавали дипломатических тонкостей, это был город старателей и их жен, город вокруг рудника, со старательскими вкусами и навыками. На втором этаже в зале заседаний накрыли длинные грубые столы, на них стояли бутыли спирта и лежали куски жареной оленины, в центре – огромный открытый пирог с рыбой, и люди за этими столами были совсем колхозного вида, но чем-то неуловимо отличались. Представим себе обветренного колхозника, о котором пишет Джек Лондон. Такой колхозник всю жизнь работает на себя, хотя живет среди таких же в обстановке сурового братства. Неужели весь секрет в том, что колхозники возделывают скучную картошку, а золотоискатели ищут веселое золото?

Гриневицкий и Голубев расписались в книге почетных гостей, причем Грин записал «Greatings!» – что было неправильно, но странно соответствовало духу величия, который их объединял. Они были великие ребята – те, что искали золото, и те, что перегоняли крылатую машину из одной части света в другую. Гриневицкий сказал тост, по духу что-то вроде арии тореадора – «Тост, друзья, я ваш принимаю, тореадор солдату друг и брат!», – и хотя многократно отнекивался, его принудили выпить чашу дружбы. Спирт оказался беспримесным и даже легким, совсем не тем, какой, случалось, Голубев пил в Москве. Оленину он ел не впервые и различий не заметил. Зато ему показалось, что язык он теперь понимает гораздо лучше. Золотоискатели рассказали, что настоящие сокровища должны скрываться на шельфе, но они достанутся сыновьям или внукам; Аляска богата не только золотом, но и платиной, и цинком, и все это пригодится, в том числе авиации. Разговор перешел на авиацию. Грин сообщил, что до выхода в космос остаются годы, максимум десятилетие, золотоискатели уважительно покивали. Один из них, Стейтон, признался, что до переезда на Аляску был школьным учителем, детей ненавидел, а настоящую жизнь почувствовал только здесь. Климат, конечно, климатом, но такой красоты тоже больше нигде нету. Гриневицкий широким жестом позвал разрабатывать прииски у нас, пообещав: у нас тоже красота. Вспомнили, сколько американцы понастроили в последние годы, сколько народу спасается от депрессии на стройках Сибири, – такого масштаба, признал мэр, у нас еще нет; так у нас и уровень был ниже, снисходительно признал Гриневицкий, есть от чего отталкиваться. Потом пели: золотоискатели надрывно исполнили балладу о машинисте паровоза, который спас пассажиров своего поезда в Вогане, Техас, и негры, которых никто не угнетал, спели необыкновенно красивый псалом. Грин ответил своей «Козак млодый», Голубев впервые в жизни пожалел, что толком не учился ни на чем играть и не знает народных песен, и вспомнил только «Калинку-малинку», которую, как оказалось, знали все.

Когда их препроводили на ночлег в гостиницу – для края света она была дивно комфортабельной, как и аэродром, где свободно могли взлетать и садиться три машины, хотя такого нашествия техники в Джуно отродясь не бывало, – Голубев не удержался и завел политический разговор: все-таки зря отдали Аляску, за которую дали золотом меньше, чем – он показал осведомленность – стоил тогда средний нью-йоркский небоскреб. Грин, который начал было задремывать, вдруг вскинулся и выдал такой длинный монолог, которого Голубев от него сроду не слыхивал. Ты не видишь всей истории вопроса, сказал Грин с неожиданной пламенностью. Аляска – это крюк, который заброшен в их тело. За этот крюк мы теперь их притянем. Что Европа? Европа давно мертва. Есть два великих материка, ранее соединенных через полюс. На полюсе была земля. О да, солидно сказал Голубев, я читал, Обручев. Обручев мало знает, отмахнулся Грин. Я изучал вопрос. На карте Меркатора есть материк. Свидетельства о Гиперборее находим во всех древних источниках. Америка была соединена с Россией, и Россия всегда стремилась в Америку, нам же рассказывали в Калифорнии. Мы были общей землей, в Арктике была своя Антарктида, от нее остались рассыпанные острова. Варченко в двадцатые годы находил памятники. Ну, это долго. На самом деле наша миссия, – Голубев представить не мог, чтобы Гриневицкий заговорил о миссии, – построить трансарктический путь и навсегда связать Америку с Россией. Мы два братских народа, мы свежая кровь. Они и мы, вот кто способен спасти. В Германии фашизм, в Италии фашизм, там вырождение, потому что разучились работать, потому что неинтересно больше познавать, последний их приличный летчик погиб в Адриатике в 1931 году, разбросав листовки над Римом. Америка – вот будущее, и Сталин это понимает. Всё, кроме арктической программы, – отвлекающие маневры. Надо отвлечь от главного – от поисков арктического пути; мы прокладываем воздушный, Шмидт – водный. Признаться, сказал Грин, понизив голос до конфиденциального шепота, от чего у Голубева волосы зашевелились на голове, – в Северную Землю я не верю, и сколько ее ни ищи, все зря. Но отыскать оптимальный морской путь, задружиться с этими хлопцами, переманить изобретателей и сделать из них будущих наших агентов – это да. Аляска – залог сближения; через Аляску мы уже сейчас можем перелетать хоть в Лос-Анджелес, а постепенно ухватим и весь континент. Социализм в Америке будет построен еще прежде нашего выхода в космос: вопрос пяти лет, предпосылки назрели. Рабочее движение ширится, а депрессия – ты сам видишь, что сделала депрессия. Мы этим полетом сделали больше, чем в свое время первая Российско-Американская компания. И все, все полярные затеи только для этого, потому что черта ли в самом полюсе? Много про это не разговаривай, а впрочем, тебе и самому уже очевидно. Возьми наших лучших: Эйзенштейн, Ильф и Петров – куда все они поехали? Ты думаешь, учиться у Голливуда? Нет, все это десант… И Грин заснул так же внезапно, как разговорился. Голубев опять долго не мог заснуть, проклинал часовые пояса, из-за которых у него сбился режим сна, и, возможно, навеки, потому что трансарктические перелеты будут теперь его буднями; эта мысль его разбудоражила, он снова выходил курить, потом улегся и начал засыпать, только вообразив свою Галю, мысленно ее обнимая. Мысли о Гале почему-то успокаивали всегда.