Автомобиль с аппаратом полиция обнаружила через два часа в проходном дворе на Херсонской…

Этот Фима трудился в новую эпоху — эпоху становления и упадка нэпа. Он раздевал нэпмановских жен и любовниц — сдирал с них самые дорогие по тем временам меха: манто из каракуля, котика, обезьяны, беличьи шубки.

Фима прощался с нэпом с печалью — женщины ответственных работников не радовали его. «Не то манто!» — говаривал он. Пришлось переключиться на деятельниц культуры и искусства — лауреатов Сталинских премий, из тех, кто приезжал в Одессу на гастроли… Следил за афишами, за карьерой. Заранее знал дни приезда и отъезда. Работал с напарником под видом встречающих «от имени и по поручению». Извозчик, букетик. «Как доехали?» «Это ваши вещи?»

Как-то встречали вокальный дуэт из Питера. А те не приехали. Досада! Замерзли и не ужинали… Что делать? Тут же толкнули одному фраеру букетик из подмерзших гвоздичек, спустились в винный подвальчик, опрокинули по стакану мадеры, пирожком с горохом закусили и злые потопали домой. И тут видят: пересекает привокзальную площадь дамочка с чемоданчиком, а на ней манто заграничное. У-у-ух какое! Пошли следом. В начале Пушкинской догнали, финки показали, попросили вежливо: манто надо снять, так нужно. А та дамочка:

— Что вы? Что вы? Такой мороз! Почти под двадцать. А ветер? Нет, мне нельзя, могу простыть, а завтра я в опере должна петь. Давайте так: дойдем до гостиницы «Красной» и у входа получите свое манто. Идет?

— Идет, — вдруг согласился Фима-Три, — только смотри, не баловаться мне!

— А я не балованная. Пошли, что ли? Чемоданчик возьмите — пальцы в перчатках мерзнут. Тоже мне кавалеры, а еще одесситы!

Идут, разговаривают за неожиданную одесскую погоду, за очень сильный мороз в Москве и про совершенное тепло в Париже и Риме. И тут, как на грех, «газик»-легковушка к самому тротуару подъезжает, останавливается. Выпрыгнул мужчина, здоровый такой, в костюме и без шапки. Перед дамочкой заюлил, заизвинялся:

— Прошу простить, что опоздал вас встретить, мадам. Садитесь, пожалуйста! В машине очень тепло…

А дамочка ему в ответ:

— Езжайте с богом, голубчик. Погода как на заказ, пройдусь, подышу, товарищи меня проводят… Интересные люди…

А что тут скажешь, когда ребрышками финку ощущаешь?

Уехал автомобиль. Дошли до гостиницы «Красной», остановилась мадам у входа, пуговицы пушистые на манто стала расстегивать. А Фима-Три вдруг руку ей пожал, чемоданчик отдал и сказал, уходя:

— Мы с товарищей не берем…

А назавтра та певица пела в оперном и поимела успех. Хлопали ей — дай боже! А под конец большой шикарный букет белых роз преподнесли. Это в январе-то! А в том букете конверт розовый, а в конверте записочка: «От товарищей!»

Про Фиму-Четыре я знаю больше, чем про остальных Ефимов Ефимовичей, — воевал вместе с ним в полковой разведке на Калининском фронте. Он тогда вошел в самую силу после пятилетней отсидки за неудачно взятую сберкассу на Пересыпи… Недосидел всего год. После нескольких докладных с просьбой «отправить на фронт громить ненавистных захватчиков» этой чести удостоился и осенью сорок четвертого, после прохождения курса молодого бойца, прибыл в действующую армию, а там сразу попал в разведку.

Вы спросите, почему? Так он три раза подряд поднял руку… Это когда построили молодое пополнение и комполка скомандовал:

— Кто из Одессы — поднять руку!

— Я! — ответил Фима и поднял руку.

— Кто сидел по уголовке — поднять руку!

— Я! — крикнул Фима и поднял руку.

— Кто знает немецкий язык — поднять руку!

— Их! — выкрикнул Фима и поднял руку в третий раз, добавив: — Читаю и пишу!

Комполка приказал ему выйти из строя и бросил начальнику полковой разведки:

— Этого — тебе, капитан!

Нет, нет! Фима-Четыре никаких университетов-инязов не кончал. Просто, когда в девятнадцатом году Фима-Три случайно родил себе сына, его мутерша оказалась немкой из Люстдорфа — из Черноморки, значит… Потом она увезла Фиму-Четыре в Зельцы, в немецкую колонию… Там он учился в немецкой школе. Мать умерла, и когда ему было четырнадцать лет, после семилетки, отец забрал его к себе для обучения семейной профессии…

Как солдат Фима-Четыре приносил командирам один гембель, а как разведчик был что надо. Про «коники», которые он выкидывал в разведке, писали фронтовые газеты и даже сама «Красная Звезда»… А вот про одно приключение я знаю от и до.

Под новый, сорок четвертый год на Калининском фронте, в самых болотистых местах, ожидали вражеское наступление. Будто, как ударит мороз, болота замерзнут, тогда и начнется. Надо было провести разведку, достать карту полка или батальона, а в крайнем случае добыть «языка», и желательно офицера. Перед рассветом тридцать первого декабря в немецкий тыл пошли трое, Фима за старшего. Надели немецкую форму, просочились в тыл, вышли на очень интересное место: с запада тянется лесом просека и заканчивается у болота. Болото подмерзло, и от просеки по нему в трех направлениях тянулись узкие тропки, отмеченные аккуратными вешками.

Разведчики лежали у троп, наблюдали, ждали. Они видели одну, другую, третью машину с солдатами, офицерами и какими-то грузами в мешках и ящиках. Рассвело, потом стало совсем светло, но никто больше на просеке не появлялся… Лежали в снегу, по очереди отбегали в гущу попрыгать, погреться, пожевать сухой паек, перекурить. Дождались — шла легковушка. А в ней лишь двое. Вот «Опель» остановился, открылась задняя дверь, и на снег опустился огромный чемодан, потом второй такой же, а затем появился очень крупный полный немец в блестящих сапогах и кожаном пальто с широким меховым воротником, в русской шапке с опущенными ушами. Ремень опоясывал его талию, кожа на пальто топорщилась, но кобуры на ремне не было. Зато на ремешке через плечо свисала новенькая, из блестящей клеенки, очень объемистая и пухлая полевая сумка.

— Ага, — шепнул ребятам Фима. — Вот это чин! А в сумке карты… Блеск! Не тащиться же с этим боровом через фронт… Шлепнем, а карты в штаб… Наведем шмон в чемоданах… Полковник? А может, генерал?

А «чин» пожал руку водителю, «Опель» развернулся и уехал. Немец сел на чемодан, достал портсигар, закурил, улыбнулся белке, которая сбежала вниз головой по стволу сосны. Спокойно докурил, притушил окурок, затоптал в снег и понес чемоданы к тропам. Почитал что-то на одной из вешек, пошел по тропе, ведущей влево, и вот тут-то и услыхал негромкое, но требовательное:

— Хенде хох, оберст!

Немец бросил чемоданы, неуклюже вздернул руки в наших меховых рукавицах, повернулся и увидел двух немецких солдат с русскими автоматами, с заиндевелыми бровями и бородами.

— Я не полковник, — сказал он доброжелательно.