по папке, сказал: «Здесь накопилось достаточно документов против великого князя Николая Николаевича. Пора покончить с этим вопросом».

После этого разговора граф, руководимый генералом Мосоловым, высказывался за то, что государю было необходимо принять командование, дабы спасти положение, но что позже можно передать командование в руки какого-либо генерала.

15 августа вернувшийся из Могилева генерал Джунковский был приглашен экстренно к министру внутренних дел князю Щербатову.

Князь объявил генералу, что он только что получил записку от государя императора: «Уволить немедленно генерала Джунковского от занимаемых им должностей с оставлением в свите». Удар был и неожиданный и сильный. Только десять дней тому назад, после доклада о Распутине, государь был очень милостив. Пораженный случившимся, генерал 16-го отправил государю письмо, прося как милости отчислить его из свиты и уволить в отставку, с тем, что, подлечившись, он будет просить о поступлении в действующую армию. Ответа на это письмо не последовало, оно было сочтено за демонстрацию.

Увольнение Джунковского подняло большой шум, и это было сразу же приписано немилости императрицы и проискам Распутина. Дело в том, что о докладе генерала узнали многие. Теперь говорили, что ездившие в Москву Н. П. Саблин и Белецкий привезли неблагоприятные для Джунковского сведения, сообщенные будто бы Юсуповым и уволенным градоначальником Адриановым. Последний искал теперь поддержки у А. А. Вырубовой и заявлял, что в знаменитом апрельском скандале у «Яра» Распутин ничего особенно скверного не делал и был оклеветан.

Эти слухи подогрели общие симпатии к уволенному Джунковскому. Он был завален письмами и телеграммами с выражением сочувствия. Принц Ольденбургский предлагал ему место при себе. Эти выражения симпатии были приняты в Царском Селе как демонстрация против государыни. Это как бы окончательно уронило Джунковского в глазах их величеств, особенно когда до них дошли слухи, что приехавший в Москву Джунковский был принят почетно в московское дворянство, удостоился чествования дворянами и тогда, не стесняясь, рассказывал о своей борьбе с Распутиным и о его зловредной роли.

От Гучкова генерал получил тогда письмо, в котором тот, выражая свое сочувствие, прозрачно указал, что когда придет момент, то новая Россия не забудет заслуг генерала и т. д. Поблагодарив автора за внимание, генерал ответил ему, что изменником своему государю он никогда не был и не будет.

Стараясь позже полнее осветить истинную причину увольнения Джунковского и постигшей его немилости государя, я узнал следующее.

Его начальник князь Щербатов считал, что его уволили за то, что в появившейся в прессе статье о Распутине государь нашел некоторые фразы, тождественные с фразами доклада Джунковского. Дворцовому коменданту Воейкову государь сказал в те дни по поводу доклада Джунковского так: «Джунковский меня очень удивил, поднимая вопрос, уже поконченный на докладе Маклакова два месяца тому назад».

Н. П. Саблин передавал мне, со слов государя, следующее. Сделав государю доклад и уходя, Джунковский оставил его величеству письменный доклад о Распутине. В нем государь нашел сведения, которых генерал не доложил государю. Государь рассердился, назвал такой поступок недостойным и трусостью.

Мне же лично кажется, что истинная причина увольнения генерала кроется еще и в следующем. От генерала Джунковского государь никогда не слышал доклада, предостережения о том, что подготовлялось в смысле «заговора». Не считал ли государь (а царица, наверное, считала) это молчание странным, если не подозрительным, со стороны того, кто по должности должен был бы первым знать о том и доложить его величеству.

Не докладывалось ничего на эту тему государю и со стороны князя Щербатова. Позже князь писал мне: «Относительно вашего второго вопроса могу вас заверить, что ни от кого из моих коллег по Совету министров, ни от Маклакова (с которым я был еще по Полтаве в личных хороших семейных отношениях), ни от кого-либо из подчиненных или многочисленных знакомых из самых разнообразных слоев общества я никогда не слышал о замышлявшемся будто бы государственном перевороте в пользу великого князя Николая Николаевича, тем более не имел я основания говорить на эту тему с государем».

В следующие дни все разговоры вертелись около Распутина, тем более что в «Биржевых ведомостях» и в «Вечернем времени» появились статьи о старце. И если в первой, еврейской по издателю газете была вполне приличная биография, то во второй, считавшейся по имени Суворина, правой и националистической, была сплошная клевета и клевета гнусная на него.

Этому не удивлялись, потому Борис Суворин, всегда под хмельными парами, дружил с Гучковым. На Распутина клеветали, что старец агитирует за сепаратный мир, что он пользуется покровительством немецкой партии, что за ним числится несколько судебных дел, прекращенных Щегловитовым. Все это была сплошная неправда, но публика всему этому верила, понимая между строк, что за всем этим стоит императрица. Считавшийся патриотом Борис Суворин вел тогда самую преступную антипатриотическую журнальную работу. Все это печаталось при наличии военной цензуры. Возмущенный государь вызвал в один из тех дней начальника округа генерала Фролова и сделал ему строгое внушение. Генерал пригласил соредактора «Биржевых ведомостей» Гаккебуша-Горелова и уже разругал его по-военному, грозя и ссылкой, и Сибирью. Горелов ссылался на разрешение военной цензуры и был прав.

За него перед Фроловым и заступился заведовавший военной цензурой генерал Струков, добряк-старик, уж никак к роли цензора, да еще во время войны не подходящий, и дело заглохло.

Но в Царском Селе считали, что все, что касается печати, зависит от министра внутренних дел, теперь от Щербатова, а потому и винили Щербатова в излишней мягкости, если не в попустительстве. Его считали ставленником и сторонником великого князя Николая Николаевича. Дни его были сочтены.

18 августа вернулся с Кавказа с письмом от графа Воронцова флигель-адъютант граф Шереметев.

Мудрый старец, знавший государя еще ребенком, склонялся перед волей монарха стать во главе армии и считал необходимым, чтобы армия, под начальством его величества, была бы победоносной. Назначение же великого князя Николая Николаевича наместником Кавказа считал весьма желательным.

«Великому князю, — писал граф, — легче управлять Кавказом, чем простому смертному, таково уж свойство Востока».

В тот же день были подписаны указы: о назначении Янушкевича помощником наместника Кавказа по военной части, Алексеева — начальником штаба Верховного главнокомандующего, Рузского — главнокомандующим Северным фронтом, а Эверта — главнокомандующим Северо-Западным фронтом.

О назначениях Поливанов протелеграфировал в Ставку и осведомил Совет министров. Все министры были довольны происшедшими переменами, но на следующий день, по решению большинства, упросили Горемыкина, дабы государь принял Совет, с целью просить его не принимать командования. Инициатива принадлежала Кривошеину, которому все хотелось спасти положение великого князя Николая Николаевича и наладить общую работу с общественностью. Он все еще думал, что заменит Горемыкина на посту