Пули ты недостоин. Жил грешно – умри смешно.

Гвоздь тебе в голову. В самый раз.

Унгали смотрела не меня, и казалось, прямо в душу. На миг стало боязно: вдруг она догадается, о чем я думаю сейчас. Она ведь может. Не надо ей. Лишнее это.

– Мы ходим без масок, потому что все здесь – наши родичи, – сказала моя принцесса. – Весь город, весь мир. Понимаешь?

– Да. Понимаю.

– Тебе жаль, что у вас не так. Я давно заметила.

– Думаю, когда-то мы умели. Если постараемся, то научимся снова.

– Ты уже научился. – Она больше не плакала, на ее лице застыли дорожки от слез. Я знал, она не вытрет их, это ритуал. – Пойдем к отцу, надо сказать ему, что Унгелен… остался с нами навсегда.

– Я… Ты уверена, что я нужен?

– Ты мне нужен. И ты был с ним все время, как и я. С самого начала без маски. Почему без маски? Я не спрашиваю, ты ответь себе, Андрей.

– Потому что так захотел, – честно сказал я.

И тогда она улыбнулась. Едва заметно.

Великий вождь Унгусман принял нас внешне спокойно, он был давно готов к потере сына. Если Тунгус хотя бы взглядом даст понять, что умер самый яркий, самый многообещающий и поистине незаменимый ребенок, никто не обидится. Вся семья носилась с Унгеленом, пылинки с него сдувала. И не уберегла. Сильнейший удар по династии Ун. Все сегодня будут плакать. А Тунгус обнимет каждого и найдет для него слова утешения.

Я не ждал, что такие слова у него есть для пришельца.

Сначала он сгреб в охапку Унгали и что-то шептал ей на ухо. Потом взглядом, полным боли, но полным и достоинства, нащупал меня.

– Ты возлагал большие надежды на младшего вождя Унгелена, советник, – прогудел вождь усталым, тяжелым басом, ритуальным голосом смерти. – Теперь все будет сложнее, ты знаешь. Но Унгелен остался с нами навсегда и поможет нам. Просто вспоминай его в трудную минуту.

Я промямлил что-то невнятное, принес соболезнования и поспешно откланялся. До конца дежурства было еще два часа; я не мог больше оставаться во дворце и попросил моего сменщика Рыбаренко немедленно приехать. Тот сказал:

– Отправляюсь через пять минут, но… Что-то случилось? Ему что-то надо знать? Или у меня просто, образно выражаясь, батарейки сели?

– Вроде того, – ответил я. – У меня Гена умер.

– Ах ты… Я бегом. Я сейчас. Бедная Галочка, как она?

– Молодцом. Мы с ней к вождю сходили, отец ее взял на себя, она будет в порядке.

– Я мигом… Прямо не знаю, как ребятам сказать. Все понимали, что не вытянем парня, но…

– Ты ребятам вот что скажи, будь другом. Я видел, Сорочкин начал по базе гулять. Заверни в санчасть и попроси Шалыгина, чтобы его попридержали, когда я вернусь. Не стоит ему высовываться. Ну и меня лучше не пускать внутрь какое-то время…

Честно, сам от себя не ожидал. Просто вырвалось. Бурным потоком выплеснулось наружу.

А может, цену себе набивал. А может, хотел показаться нормальным человеком, у которого есть слабости. А может…

– Еще бы, – сказал Рыбаренко. – Понял тебя. Момент, все сделаю. Держись там, Андрюша. Я уже на ходу.

Он погрузился в машину, отправился в санчасть и… проехал мимо. Понял вдруг, что сейчас говорить с людьми, глядя им в глаза, выше его сил. Трое – Рыбаренко, биолог Белкин и я – несли по очереди санитарное дежурство во дворце. Мы понимали, что Унгелен умрет на руках сестры и одного из нас. И кому-то придется доложить отряду: ребята, наш любимый солнечный мальчик ушел. Рухнули мечты увидеть его в Москве. Мы не будем с ним гулять по Красной площади и аплодировать его выступлению в парламенте. И голосовать за него на каких-нибудь выборах нам тоже не придется. Баста. Размечтались. Он мертв.

Прости нас, Гена, мы потеряли тебя.

Белкин вчера сказал: Андрей, если это случится в мою смену, я попрошу тебя сообщить людям – я не умею, а ты дипломат и все такое…

А Рыбаренко сделал просто. Он вышел в систему и по общей трансляции запустил срывающимся голосом сообщение: товарищи мои, только что нас постигла тяжелая утрата, скончался наш дорогой друг младший вождь Унгелен; советник Русаков передает из дворца большую просьбу к врачам не выпускать эту тварь Сорочкина из санчасти, а самого Русакова не пускать внутрь. Конец.

По закону подлости в санчасти врачей не было, они ушли в лабораторию и изолятор, а отец Варфоломей спал мертвым сном после трудов праведных.

Гражданский мастер-строитель Рыбаренко окажется с этого дня «на подозрении», вплоть до того, что беднягу попытаются отстранить от дежурств во дворце как утратившего бдительность и не проявившего осмотрительность, то есть не настучавшего в штаб, вместо того чтобы выдавать информацию в общедоступный эфир. Ну и служебная халатность, это уж как водится.

Рыбаренко отвечал, помимо прочего, за склад инструмента и расходников.

Пока мы передавали дежурство и я был в пути, на склад пролез через окно ведущий специалист экспедиции профессор Алексей Сорочкин.

Он взял строительный пистолет и забил себе гвоздь в висок.

* * *

Полковник много чего сказал об этом прискорбном инциденте. А мы стояли и губы кусали от бешенства. А некоторые глупо хихикали на нервной почве. Жалели полковника и злились на покойника. В экспедиции порядок, как на звездолете: военный ты или гражданский, оставь надежду, всяк сюда входящий, твоя душа отныне принадлежит командиру. Не имеешь права сдохнуть без разрешения. А если все-таки набрался наглости отбросить копыта, то подставил, кроме начальника, еще кучу людей. Суицид во внеземелье – это «залет» сразу по линии нескольких служб. С нами-то можно только по дальней связи переругиваться, зато какой русский народный каннибализм начался сейчас в Москве, где полезли друг на друга медицина, психология, безопасники, а еще начальство и кураторы мертвеца… Поглядим, кто уцелел, когда вернемся домой.

Если вернемся.

* * *

На Тунгуса произвело сильное впечатление то, что Сорочкин покончил с собой, а полковник застроил отряд и кричал на нас, пока не сорвал глотку. По здешним понятиям, самому наказать себя за ошибку – значит отречься от почета, с которым тебе размозжит башку дубиной вышестоящий начальник. Поэтому, кто не согласен с приговором, тот ударяется в бега, а кто реально проштрафился и печется о будущем семьи, гордо идет на плаху.

К смерти здесь приговаривают крайне редко, не чаще раза в поколение, только за ошибки с человеческими жертвами, и то не всегда. Наказывают преступную самонадеянность, задирание носа, пренебрежение фактами. Обычную дурость, не повлекшую тяжелых последствий, тебе простят, заставят отрабатывать ущерб, пока не поумнеешь. С точки зрения Тунгуса, Леша признал себя запредельным дебилом, недостойным не то что казни, а даже суда, – и поступил в целом излишне круто.

Много воды утечет, прежде чем великий вождь разоткровенничается со мной на эту тему. По его оценке, Сорочкин был, конечно, идиотом, допустившим ту самую преступную самонадеянность, но все-таки скорее жертвой обстоятельств, чем злодеем. Тунгус планировал выторговать Лешу себе – и пускай вкалывает тут пожизненно, обучая туземцев языкам и составляя разговорники. Продолжая, в общем, дело Унгелена, хотя бы частично.