— В ту ночь шторм унес жизни полдюжины детей, — немного помолчав, продолжил он. — Эта девочка оказалась единственной, кто выжил. Мы не могли отправить к ней «скорую помощь», потому что дороги были размыты. Слава Богу, шериф как-то сумел пробиться и привез ее ко мне.

Спенсер провел пальцем по краю рамки, не сводя глаз с фотографии.

— Ее звали Пегги Фаулер. Когда девочка оказалась у меня, от нее почти ничего не осталось. Я делал все, чтобы спасти малышку, но не слишком преуспел. Мне удалось только немного подштопать ее и облегчить страдания.

Старик откашлялся.

— Я не отходил от нее всю ночь. В клинике не было никого, кроме нас двоих. Мы даже не могли связаться с ее родителями, потому что телефонная связь была оборвана, а дороги размыты. Когда Пегги немного полегчало, она поведала мне свою мечту, которой, как я знал, не суждено было сбыться. И даже извинилась за злые слова, сказанные ею в раннем детстве, когда я делал ей прививку. — Вспомнив этот случай, Спенсер слабо улыбнулся, и его морщинистое лицо смягчилось. — Она умирала семь часов.

— Зачем вы мне это рассказываете? — спросила Гейл, когда Спенсер умолк.

Он поднял на Гейл глаза, полные боли.

— После смерти Джеффри и моей жены я застегнулся на все пуговицы и решил, что больше ничто не может причинить мне боль. И в ту ночь я ощущал только выброс адреналина в кровь, который происходит в критических ситуациях. Девочка умирала, а я сидел рядом и слушал ее. Она говорила, что после выздоровления уедет в Сан-Франциско и станет там фольклорной певицей. Я слушал ее, но ничего не чувствовал.

Гейл пожала плечами.

— Какое это имеет отношение ко мне?

Спенсер на мгновение закрыл глаза, словно боль от воспоминаний стала нестерпимой. Когда старик снова поднял веки, в его взгляде была не боль, а печаль.

— За несколько минут до смерти она сжала мою руку. Для умирающей у нее была удивительно сильная хватка. А потом умерла, так и не разжав пальцы. Я просидел с мертвой Пегги больше часа. И тут выдержка изменила мне. Я рыдал как баба.

— Нет ничего особенного в том, что мы испытываем сострадание к своим пациентам. В конце концов, мы же живые люди.

— Это было не сострадание, а жалость к себе. Бедной девочке было нужно, чтобы кто-то обнял ее, выслушал — по-настоящему выслушал — ее последние слова и облегчил страдания не в медицинском смысле этого слова. А я привык держать свои чувства на замке и не знал, как дать малышке то, в чем она отчаянно нуждалась перед смертью! — с силой воскликнул Спенсер. Потом он встал, подошел к Гейл и положил руку ей на плечо. — Не повторяй ошибки, которую я совершал много лет, — странно прерывающимся голосом сказал он. — Гейл, ты чертовски хороший врач. И сможешь стать великим, если перестанешь закрываться от людей и дашь пациентам возможность стать для тебя не только процедурой или возможностью научиться чему-то новому.

Смущенная Гейл отвернулась, почувствовав себя неуютно. Неужели старик прав и она действительно стала настолько замкнутой, что это причиняет вред пациентам? Но если она сторонится людей, то зачем было выбирать профессию, где постоянно приходится иметь дело со страданиями? Она всегда считала, что холодность и невозмутимость врачу только на пользу. Однако слова Спенсера заставили Гейл усомниться в своей правоте.

— Смерти и потери, — произнесла она, посмотрев в глаза Спенсеру. — Они причиняют ужасную боль. Смерть родителей ужасно подействовала на меня. Я пыталась держаться ради… ради брата.

Спенсер снова сел за письменный стол.

— Я не знал, что у тебя есть брат.

— У меня… — Гейл по привычке хотела сказать, что теперь его нет. Но если Бартоломью не шутит насчет передачи клиники, то он имеет право знать, кому именно продает свою практику. — Да, есть. Но я не видела его три года.

— Служба? — спросил Спенсер, когда она отвела глаза.

Гейл покачала головой.

— Он попал в беду?

Она снова посмотрела на Бартоломью. До сих пор Гейл не говорила о Крисе ни одной живой душе. Если она решит нарушить обет молчания, то первым ее исповедь должен услышать Эндрю. Он все узнает… когда услышит, что она решила остаться в Оуквуде.

— Я расскажу вам о нем в другой раз.

Старик кивнул. Наверное, он понимает, что двери, которые долго стояли закрытыми, следует открывать неторопливо и осторожно. Он слегка пошевелился и потер руки.

— Ну что, детка, ты готова признать, что я прав и что тебе следует остаться в Оуквуде, где только и можно заниматься настоящей медициной?

Гейл тяжело вздохнула. Отступать поздно, но она продолжала цепляться за свою независимость.

— Я все еще не знаю, смогу ли себе это позволить, — призналась она и впервые за много лет разрешила себе помечтать о будущем. И возможной совместной жизни с Эндрю.

Спенсер широко улыбнулся и жестом показал ей на стул по другую сторону письменного стола.

— Садитесь, доктор Нортон. Поговорим о деле.

Вместо того чтобы пройти прямо к Гейл, как он делал всю неделю после тренировок «Акул», Эндрю поднялся к себе в квартиру. Больше они не будут нежиться на диване и смотреть вечерние новости. Не будут, умирая от желания, стаскивать друг с друга одежду по пути в ванную. Не будут падать на пушистое одеяло персикового цвета, заниматься любовью и погружаться в экстаз и беспамятство.

Отныне не будет ничего, кроме честности, сознания предательства. И, может быть, ненависти.

Завтра утром он уедет из Оуквуда.

Он прошел к себе, принял душ, переоделся, а затем отпер комнату с подслушивающей аппаратурой. На краю рабочего стола лежал коричневый конверт со сведениями, добытыми во время вчерашней поездки в Лемер. Эндрю уставился на стол, зная, что стоит ему взять конверт, как все изменится. Она возненавидит его, но другого выхода у него нет. Гейл имеет право знать, что ее брат, скорее всего, ни в чем не виноват. Правда, у него, Эндрю, нет твердых доказательств невиновности Кристофера Нортона, которые позволили бы закрыть дело, но зато он сумел узнать несколько весьма любопытных подробностей, которые подтверждают, что улики против Нортона были уж слишком неопровержимыми.

Эндрю шагнул к столу. Ноги налились свинцовой тяжестью. Боясь передумать и попытаться отсрочить неизбежное, он взял конверт, запер дверь запасной спальни и спустился по деревянной лестнице, ведущей к квартире Гейл. На душе у него лежала огромная тяжесть. Эндрю пытался сбросить ее, но безуспешно. Ничто не могло облегчить это бремя и погасить пламя, сжигавшее его внутренности. Он ненавидел себя за те страдания, которые должен был причинить Гейл. Это уничтожит доверие, которым она прониклась к нему. Доверие, нелегко дающееся человеку, за каждым движением которого постоянно следит целая армия агентов.

Когда Эндрю отодвинул экран и дважды коротко постучал в дверь, на свете не было человека несчастнее его.