– Зато и в реку чуду такому зайти затруднительно, да и волоком его не перетащишь.

– Я ж и говорю, не для рек это вовсе. Океанское судно! Знать бы еще, чье.

Атаман задумчиво почесал свой знаменитый шрам на правом виске и посетовал:

– Эх, жаль, труба зрительная куда-то делась. Весь острог перерыли – все зря. Сейчас бы запросто разглядели, чей там флаг.

– А флаг и я не худо вижу, – встрепенулся вдруг Короед. – Я ж пушкарь, и глаз у меня вострее, к расстоянью привычен.

Атаман с Михейкой переглянулись:

– И что там за флаг? Что ты видишь?

– Вижу красное с желтым, полосами, – прищурился Семка. – И в середине – крепость.

– Кастилия и Леон, – бугаинушка скривил губы. – Гишпанский флаг, короля Филиппа, он же – и император земель немецких.

– Врут, – хмыкнув, заявил атаман. – Нечего гишпанцам в этих местах делать – у них своих америк хватает.

– Не гишпанцы, так кто?

– Думаю, свеи… или немцы аглицкие, или голландцы, датчане.

Короедов вдруг дернулся и разочарованно закричал:

– Гляньте-ка, разворачиваются… Точно, против ветра могут идти! Ой, уходят, что ль? Почто так?

– Точно, уходят, – Михейко хмыкнул в кулак.

Егоров недобро нахмурил брови:

– Видать, побезобразить решили. А их капитан не дурак – видит, крепость могучая, зачем ему к нам идти? Себя называть, осторожничать… Не-ет, нахрапом решили. Может, прознали про золото, а скорей так, наудачу плывут. То нам прямой убыток! По следу надо идти и кораблик этот к ногтю прижать!

– Струги на воду? – азартно потер ладони бугай. – Вот это дело! Разомнемся, ага.

– То-то ты с чудищами не размялся, – хохотнул атаман.

– А может, атамане, из пушки пальнуть?

– А вот это можно! Пускай думают-гадают – то ли салют это, то ли приказ в дрейф лечь и себя назвать. Семка, давай-ка живо!

– Слушаюсь, господин атаман.

Подозвав помощников, молодой казак живенько бросился к пушке, увесистому бронзовому «Единорогу», калибром, если на немецкий манер – фунтов тридцать шесть. То еще жерло!

Помощнички живо запихали в дуло картуз с порохом, забили пробойником пыж, закатили тяжеленное ядро – хорошее, чугунное, из недавно привезенных запасов. Тем временем Семка Короед с видом опытного канонира насыпал затравочный порох, запалил вставленный в пальник фитиль да, пушку перекрестив, обернулся:

– Готово, господин атаман! Но… думаю, что не попадем – далеко слишком.

– И ненадобно попадать.

Егоров махнул рукой:

– Пли!

– Ну, с богом!

Тяжелое орудие дернулось, с грохотом выплюнув ядро, упавшее в полсотне саженей от непонятного судна, никак на сию провокацию не прореагировавшего. Лишь подняли лишние паруса да, прибавив ход, скрылись за дальним мысом.

– Убегли, ха!!! – радостно ударил себя в грудь Семка. – Ага!

– Ничего хорошего. – Иван с досадою качнул головой. – Теперь ищи их. А найти надо! Обязательно надо найти. Хотя… одиночный корабль… да еще вернется ли к себе? Колдуны, драконы, болезни. Да и северные моря суда такие не жалуют, не струг, на берег не вытащишь – напорется на льдину, и хана. И все же…

– Там еще кто-то плывет, господине, – подскочив, доложил Короедов. – Прикажете пальнуть?

– Тебе бы все палить, парень. Да где плывет-то? Кто?

– А вона, едва заметно, от мыска. Кажись, плот. Веслишками машут, ага… И парус из какой-то шкурины сотворили.

Атаман присмотрелся:

– Плот? В море? Вот ведь чудо-то. Пожалуй, даже чудеснее, чем этот корабль.

– Самоубивцы! – с подхалимской улыбкою поддакнул Семка.

– Вот и нет. – Михейко Ослоп взмахнул могучей дланью – то ли комара отгонял, то ли жестом перебивал не в меру разговорившегося Короеда. – Не самоубивцы, а те, кому очень сильно в острог попасть надо.

– Интере-есно, и кто бы это мог быть?

Неожиданно вернувшихся Маюни и Устинью встретили в остроге радостно, как родных – так ведь они и были родными! Прежде чем начинать разговор – напоили, накормили, в баньке попарили. Даже остяк – и тот в баню пошел, хотя, как и все лесные люди, не очень-то дело сие жаловал. Однако супружница настояла, деваться некуда. И, главное, так все повернула, как будто это он сам, Маюни, в баню ее зазвал, а она и пошла – «куда ты, муж мой, туда и я».

А вот в баньке-то Устинья разухабилась, наподдавала на раскаленные каменья пару, такой жар устроила – шаман великий на коленках в предбанник выполз, зажав ладонями уши. Верно, чтоб в трубочку не скрутились.

Видя такое дело, Ус-нэ, как умная жена, дверь со всей поспешностью распахнула, жар выгнала – хоть и одни в баньке были, а все ж мужа родного позорить никак нельзя! Заластилась, попросила:

– Спинку-то мне намой.

Зачерпнул парень корцом водицы из кадки, обернулся – а женушка любимая уже как надо встала: руки в лавку уперев, подставила спинку – такую аппетитную, влажную… Тяжело задышав, Маюни подскочил ближе, окатил супругу водой, да, гладя спинку и плечи, уперся в мягкие ягодицы… а дальше уж и не мог больше терпеть, со стоном обхватил Устинью за талию…

Дева тоже подалась навстречу, выгнулась – того ведь и ждала, хитруша! Да так вот, упираясь в лавку, и выгибалась, постанывала, уносясь душой куда-то далеко-далеко… слава богу, хоть не в тот дивный и холодный мир, откуда являлись белый златорогий олень и важенка.

Остяк словно обезумел, мял супругу, оглаживал, прижимаясь всем телом, вот, просунув руку, нащупал твердый сосок, потрогал, чуть сжал… затем скользнул ладонью к пупку… к лону…

И вот уже оба в изнеможении упали на мокрую лавку, захохотали, Ус-нэ, играя, плеснула на мужа холодной водою.

– Ах, милая, – обняв юную женщину, Маюни крепко поцеловал ее в губы, глядя в синие, как весеннее небо, глаза. – Какая ты у меня… Какое счастье дали мне боги! Спасибо, что позволили… кое-что отняв… Но ведь ты теперь умеешь… Знаешь, я почему-то раньше баню не любил. Совсем дурной был, да-а.

– Э-эй… – Устинья шутливо щелкнула молодого муженька по носу. – Ты куда руку-то суешь, охальник? Но-но! Разве я сказала, чтоб вынимал?

Уже ближе к ночи атаман и созванные на малый круг самые уважаемые ватажники имели с обоими беглецами весьма основательную беседу. Егоров и не скрывал радости – вот ведь Господь милостью своей не оставил, – узнали нынче казаки про чужой корабль не абы что, а очень даже многое! В основном благодаря Устинье, лесной житель Маюни ни в судах, ни в «немцах» не разбирался совершенно и мало что мог толком сказать.

– Значит, говоришь, аглицкие немцы? – поглядев на деву, переспросил Иван. – Почему мыслишь так?