— Нет, только не это! — яростно закричала она. — Я терпела грубость моего дяди и жалкую бессловесную глупость тети Пейшенс; даже тишину и ужас трактира «Ямайка» можно вынести, не дрогнув, и не сбежать. Я не боюсь одиночества. В этой борьбе с дядей есть некое мрачное удовлетворение, которое временами придает мне храбрости, и я чувствую, что со временем одержу над ним верх, что бы он ни говорил и что бы ни делал. Я собиралась забрать у него тетю и помочь свершиться правосудию, а потом, когда все будет кончено, я найду работу где-нибудь на ферме и буду жить одиноко, как раньше. Но теперь я больше не могу заглядывать вперед; я не могу строить планы или думать о себе; я хожу кругами, как зверь в ловушке, и все это из-за человека, которого я презираю, который чужд моему разуму и моим понятиям. Я не хочу любить как женщина и чувствовать как женщина, мистер Дейви! Мне не нужны боль, страдание и несчастье, которые могут длиться всю жизнь. Пожалуйста, не надо! Я не хочу! Слышите — не хочу!

Мэри откинулась назад и прижалась лицом к стенке кареты, обессиленная этим потоком слов и уже стыдясь своей вспышки. Теперь ей было все равно, что викарий о ней думает. Он священник, а значит, отрешен от ее маленького мира страстей. Он не может знать о таких вещах. Мэри чувствовала себя угрюмой и несчастной.

— Сколько вам лет? — коротко спросил ее спутник.

— Двадцать три, — ответила она.

Девушка услышала, как он сглотнул в темноте и, сняв свою ладонь с ее рук, снова положил ее на эбеновую трость и сидел молча.

Экипаж выехал из Лонстонской долины, из-под защиты живых изгородей. Теперь он двигался по возвышенности в сторону открытой пустоши, и на него всей силой обрушились ветер и дождь. Ветер дул непрерывно, но ливень налетал порывами, и то и дело робкая звезда крадучись выбиралась из-за низкой тучи, лучик ее напоминал булавочный укол света. Затем звездочка снова исчезала, заслоненная и смытая темной завесой дождя, и из узкого окна экипажа ничего не было видно, кроме темного квадратного лоскутка неба.

В долине дождь шел более равномерно, и ветер, хоть и дувший с завидным постоянством, был умеренной силы, и путь ему преграждали деревья и холм. Здесь, на возвышенности, не было такого естественного укрытия; здесь не было ничего, кроме пустоши по обе стороны дороги, а над головой — огромного, темного свода небес; и в шуме ветра слышался вой, которого не было прежде.

Мэри дрожала и придвигалась поближе к своему спутнику, так жмутся друг к другу замерзшие собаки. Он по-прежнему молчал, но девушка знала, что викарий повернулся и смотрит на нее, и впервые физически ощущала его близость: она чувствовала его дыхание у себя на лбу. Мэри помнила, что ее мокрая шаль и корсаж лежат на полу у ее ног и что она сидит совсем голая под грубым одеялом. Когда священник снова заговорил, девушка поняла, как он близко; его голос раздался неожиданно, он потряс Мэри и привел ее в замешательство.

— Вы очень молоды, Мэри Йеллан, — ласково сказал Френсис Дейви, — вы всего-навсего цыпленок, вокруг которого еще валяется разбитая скорлупа. Вы преодолеете ваш маленький кризис. Таким женщинам, как вы, незачем проливать слезы из-за человека, с которым они сталкивались раз или два в жизни, да и первый поцелуй не запоминается надолго. Вы очень скоро забудете вашего друга с его краденым пони. Ну же, осушите глаза; не вы первая кусаете локти из-за потерянного возлюбленного.

Викарий несерьезно относится к ее проблеме и считает ее чем-то незначительным — такова была первая реакция Мэри на его слова. А потом девушка удивилась, почему он не пытался утешить ее по-христиански, ничего не сказал о блаженстве молитвы, о мире, который дарует Господь, и о жизни вечной. Она вспомнила свою прошлую поездку с мистером Дейви: как он нахлестывал лошадь, пока та не понеслась вскачь, и как он скорчился на сиденье с вожжами в руках; и как сдавленным шепотом произносил слова, которых она не поняла. Девушка опять ощутила такое же беспокойство, как и тогда, чувство неловкости, которое она инстинктивно связывала с необычным цветом его волос и глаз, как будто его физическое отклонение от нормы было преградой между ним и остальным миром. В царстве животных странность — это нечто отвратительное, особь, не такая, как все, немедленно подвергается травле и уничтожению или изгоняется в пустыню. Едва об этом подумав, Мэри тут же упрекнула себя в ограниченности и нехристианском отношении к ближнему: этот человек был ее соплеменником и священнослужителем. И, бормоча извинения за то, что она вела себя перед ним как дура и говорила как уличная девка, Мэри потянулась за одеждой и стала судорожно натягивать ее под прикрытием одеяла.

— Полагаю, я был прав в своих предположениях, и с тех пор, как я видел вас в последний раз, в трактире «Ямайка» все было тихо? — спросил викарий немного погодя, следуя ходу своих мыслей. — Никакие повозки не тревожили ваш ранний сон, и трактирщик один забавлялся со своими стаканом и бутылкой?

Мэри, по-прежнему раздраженная и встревоженная мыслями о человеке, которого она потеряла, с трудом вернула себя к реальности. Она забыла о дяде почти на десять часов. И тут же бедняжка вспомнила весь ужас минувшей недели и тайну, которую она узнала. Девушка подумала о бесконечных бессонных ночах, о долгих днях, проведенных в одиночестве, и перед ней снова возникли остановившиеся, налитые кровью глаза дяди, его пьяная улыбка, его цепкие руки.

— Мистер Дейви, — прошептала она, — вы когда-нибудь слышали о тех, кто грабит разбившиеся суда?

Мэри никогда прежде не произносила этих слов вслух; она даже не задумывалась о них, и теперь, когда она услышала их из своих собственных уст, они прозвучали страшно и непристойно, как богохульство. В экипаже было темно, и девушка не могла видеть, какое они произвели впечатление на ее спутника, но она услышала, как тот сглотнул. Его глаза были скрыты от нее под широкополой черной шляпой, и она видела только смутные очертания его профиля: острый подбородок и выступающий нос.

— Когда-то, много лет назад, когда я была еще совсем ребенком, я слышала, как об этом рассказывал сосед, — сказала она, — а потом, позже, когда я была уже достаточно большая, чтобы понимать, ходили слухи о таких вещах — обрывки сплетен, которые тут же старались пресечь. Кто-то, вернувшись с северного побережья, принес с собой какую-то жуткую историю, но его тут же заставили замолчать: такие разговоры наш помещик запрещал, это было оскорблением приличий. Я не верила ни одной из этих историй; я спросила мать, и она сказала мне, что это ужасные выдумки злых людей: ничего подобного нет и не может быть. Она ошибалась. Теперь я знаю, что она ошибалась, мистер Дейви. Мой дядя — один из них; он сам мне это сказал.

Ее спутник по-прежнему ничего не отвечал; он сидел неподвижно, как изваяние, и Мэри снова заговорила, по-прежнему шепотом:

— Они все замешаны в этом, все до единого, от побережья до берегов Тамара, все те, кого я видела в ту первую субботу в баре трактира. Цыгане, браконьеры, матросы, разносчик с гнилыми зубами. Они убивали женщин и детей своими собственными руками; они держали их под водой; они убивали их обломками скал и камнями. Повозки, которые ночами путешествуют по дорогам, — это повозки смерти, и развозят они не просто контрабанду — кому бочонки с бренди, кому тюки с табаком, — а весь груз затонувших судов, купленный ценою крови, имущество и собственность убитых людей. Вот почему моего дядю боятся и ненавидят робкие люди в деревнях и на фермах, и вот почему все двери заперты для него, и вот почему кареты проезжают мимо его дома в тучах пыли. Все подозревают его, но никто не может доказать. Моя тетя живет в смертном ужасе перед разоблачением, но дяде достаточно просто напиться в присутствии незнакомца, и его секрет станет известен всему свету. Вот, мистер Дейви, теперь вы знаете правду о трактире «Ямайка».