Едва дыша, Мэри прислонилась к стенке экипажа, кусая губы и ломая руки от избытка чувств, с которыми не могла совладать, обессиленная и потрясенная потоком слов, вырвавшихся у нее; и где-то в темных закоулках ее сознания некий образ требовал, чтобы она его узнала, и пробивался к свету, беспощадный к ее чувствам; это было лицо Джема Мерлина, человека, которого она любила, злобное и искаженное, ужасно и окончательно сливающееся с лицом его брата.

Лицо под черной широкополой шляпой повернулось к ней; девушка заметила внезапный взмах белых ресниц, и губы зашевелились.

— Значит, трактирщик разговаривает, когда он пьян? — спросил викарий, и Мэри показалось, что его голосу недостает обычной мягкости; он звучал резче, как бы на более высокой ноте; но когда девушка взглянула на своего спутника, его глаза смотрели на нее как всегда холодно и безразлично.

— Да, разговаривает, — ответила она. — Если мой дядя проживет пять дней на одном бренди, он готов обнажить душу перед всем миром. Он сам мне так сказал, когда я приехала, в первый же вечер. Тогда он не был пьян. Но четыре дня назад, когда дядя вдруг очнулся посреди ночи и, шатаясь, вышел в кухню, — тогда он разговорился. Вот откуда я все знаю. И, наверное, поэтому я утратила веру в человечество и в Бога, и в себя саму, и именно по этой причине сегодня в Лонстоне я вела себя как дура.

За время их беседы буря разбушевалась еще сильнее, и теперь, когда дорога поворачивала, экипаж двигался прямо против ветра и почти стоял на месте. Он раскачивался на высоких колесах, и внезапный ливень застучал в окна, как пригоршня гальки. Укрыться было негде; пустошь по обе стороны лежала обнаженная и беззащитная, и тучи мчались над землей, разрываясь на части, наткнувшись на скалистые вершины. Ветер имел соленый, влажный привкус, принесенный с моря, за пятнадцать миль отсюда.

Фрэнсис Дейви наклонился вперед на своем сиденье.

— Мы приближаемся к перекрестку Пяти Дорог и к повороту на Олтернан, — сказал он. — Возница направляется в Бодмин и довезет вас до трактира «Ямайка». Я покину вас у Пяти Дорог и пешком спущусь в деревню. Я единственный человек, которого вы почтили своим доверием, или я разделяю его с братом трактирщика?

И снова Мэри не могла определить, была в его голосе ирония или насмешка.

— Джем Мерлин знает, — нехотя ответила она. — Мы говорили об этом сегодня утром. Но он почти ничего не сказал, и я знаю, что он не в ладах с моим дядей. Впрочем, теперь это неважно: Джема отправили в тюрьму за другое преступление.

— Предположим, он мог бы спасти свою шкуру, предав брата; что тогда, Мэри Йеллан? Тут есть над чем подумать.

Мэри разволновалась. Это была новая возможность, и она было ухватилась за нее как за соломинку. Но викарий из Олтернана, наверное, прочитал ее мысли, ибо, взглядом ища у него подтверждения своим надеждам, девушка увидела, что он улыбается; тонкая линия его губ на миг утратила выражение пассивности, как будто лицо его было маской, и маска дала трещину. Она отвела взгляд; ей стало неловко, как будто она нечаянно увидела нечто запретное.

— Это было бы облегчением для вас и для него, несомненно, — продолжал викарий, — если только Джем сам не замешан. Но всегда остается сомнение, не правда ли? И ни вы, ни я не знаем ответа на этот вопрос. Виновный обычно не надевает петлю сам себе на шею.

Мэри беспомощно взмахнула руками, и священник, должно быть, увидел отчаяние на ее лице, ибо его голос, доселе строгий, снова стал ласковым, и он положил руку ей на колено.

— «Угас наш день, и сумрак нас зовет»,[1]— мягко сказал он. — Если бы нам было дозволено брать тексты из Шекспира, странные проповеди прозвучали бы завтра в Корнуолле, Мэри Йеллан. Впрочем, ваш дядя и его товарищи не входят в число моих прихожан, а если бы и являлись таковыми, они бы меня не поняли. Вы качаете головой, поскольку я говорю загадками. «Этот человек не умеет утешать, — думаете вы. — Что за странный уродец с белыми волосами и бесцветными глазами». Не отворачивайтесь; я знаю, о чем вы думаете. Я скажу вам одну вещь в утешение, а вы уж дальше поступайте, как знаете. Через неделю наступит Новый год. Фальшивые огни мерцали в последний раз, и больше не будет крушений; свечи задуют.

— Я вас не понимаю, — удивилась Мэри. — Откуда вы это знаете, и при чем тут Новый год?

Викарий убрал руку и принялся застегивать пальто, готовясь к выходу. Он поднял оконную раму и крикнул кучеру, чтобы тот придержал лошадь, и холодный воздух ворвался в экипаж вместе с жалом ледяного дождя.

— Я возвращаюсь со встречи в Лонстоне, — пояснил священник, — которая была всего лишь одной из многих других похожих встреч за последние несколько лет. И присутствующих известили наконец, что правительство Её Величества готово в наступающем году сделать определенные шаги для патрулирования берегов Великобритании. На скалах вместо фальшивых маяков появятся сторожа, а по тропам, в настоящее время известным только авантюристам, вроде вашего дяди, пройдут слуги закона. Через всю Англию протянется цепь, Мэри, которую будет очень трудно порвать. Теперь вы понимаете? — Викарий открыл дверь экипажа и шагнул на дорогу. Он обнажил голову под дождем, и она увидела пышные белые волосы, ореолом обрамляющие его лицо. Фрэнсис Дейви снова улыбнулся ей и поклонился, и еще раз взял ее руку и на минуту задержал в своей. — Ваши беды закончились, — сказал он. — Колеса повозок будут ржаветь, а в запертой комнате в конце коридора теперь можно устроить гостиную. Ваша тетя снова будет спать спокойно, а ваш дядя или умрет от пьянства и принесет всем вам избавление, или станет веслианцем и начнет проповедовать путникам на большой дороге. Ну, а вы уедете обратно на юг и найдете себе возлюбленного. Спите сегодня спокойно. Завтра Рождество, и колокола в Олтернане возвестят мир и благоволение. Я буду думать о вас. — Он помахал рукой кучеру, и экипаж продолжил путь уже без него.

Мэри высунулась в окно и окликнула викария, но он свернул направо по одной из Пяти Дорог и уже пропал из виду.

Экипаж грохотал по Бодминской дороге. До того, как на горизонте появятся высокие трубы трактира «Ямайка», оставалось еще целых три мили, и эти мили оказались самыми бурными и самыми рискованными за весь путь, а он был неблизкий: расстояние между двумя городами составляло двадцать одну милю.

Теперь Мэри жалела, что не пошла с Фрэнсисом Дейви. В Олтернане она бы не слышала ветра, и дождь в укромной долине шел бы бесшумно. Завтра она преклонила бы колени в церкви и молилась бы в первый раз с тех пор, как покинула Хелфорд. Если то, что он сказал, — правда, значит, все-таки есть причина радоваться, и есть некоторый смысл принести Господу благодарность. Время того, кто грабил разбитые суда, истекло; он будет уничтожен новым законом, он и ему подобные; их сотрут и счистят с лица земли, как пиратов двадцать-тридцать лет назад; и даже памяти о них не останется, ни единого воспоминания, способного отравить души тех, кто придет потом. Родится новое поколение, которое никогда не услышит о них. Корабли будут приходить в Англию без опаски; с приливом не наступит страшная жатва. Бухты, в которых когда-то раздавались хруст гальки под ногами и шепот контрабандистов, снова затихнут, и крик, который нарушит эту тишину, будет криком чайки. Под безмятежной гладью моря, на дне океана, лежат безымянные черепа, зеленые монеты, когда-то бывшие золотыми, и старые остовы кораблей; они будут забыты навсегда. Ужас, который несчастные испытали, умер вместе с ними. Занимается заря нового века, когда мужчины и женщины станут путешествовать без страха, и земля будет принадлежать им. Здесь, на этой пустоши, фермеры будут возделывать свои наделы и сушить на солнце куски торфа, как и сейчас, но только тень, которая нависала над ними, исчезнет. Быть может, здесь снова вырастет трава, и вереск расцветет на месте, где стоял трактир «Ямайка».