Быть может, она снова почувствует, как его рука хватает ее за бедро, почувствует его дыхание и тяжесть мускулистого тела, прижимающегося к ее животу. И ей снова станет дурно.

Только на этот раз она непременно его убьет, убьет, убьет!..

Томми нажал кнопку – вспыхнул карманный фонарик, осветив холодным светом потрескавшуюся стену напротив. Он целый час боролся с желанием его включить, опасаясь, как бы кто-нибудь издалека не заметил, что он здесь. Тьма в этих стенах была чернее ночи и мрака, к которому он привык, таясь в тиши своей комнаты. Хотя он знал это место как свои пять пальцев, сейчас ему казалось, что здесь все теперь по-другому. Очертания скотобойни резко изменились, утратив знакомый вид.

К тому же холод стоял собачий.

О сне он и помыслить не мог. Следовало дождаться первых лучей солнца, а там можно и отдохнуть.

Томми положил фонарик на землю, осветив кучки скопившейся со временем пыли.

В окно были видны только пустынные поля.

Хейли сейчас, должно быть, уже далеко – у себя дома, в городе, где ему нечасто случалось бывать. Она, наверное, тоже не забудет те мгновения, что они провели вместе. Ей все понравилось – он был уверен. Прокрутив в голове все сызнова, он подумал, что не ударил в грязь лицом, хотя для него это был первый такой опыт, и он боялся оконфузиться, извергнув сперму чересчур быстро и оказавшись не на высоте.

Скоро этот миг повторится. И так до бесконечности.

После полудня Томми рискнул подъехать к реке, разлегся на берегу в траве и целый час курил сигарету за сигаретой. Неожиданно чуть поодаль остановилась какая-то девица, проезжавшая мимо на велосипеде, – она попила воды и стала звонить по телефону. На ней было платьице в горошек, прикрывавшее ее почти прозрачную кожу; она даже едва заметно улыбнулась ему, когда их взгляды встретились. Томми внезапно захотелось подойти к ней поближе и попытать удачу – может, ему еще раз удастся обладать дивным телом, только теперь у него сразу все получится и он не повторит прежних ошибок. Но, вспомнив, что сейчас самый разгар дня, он мгновенно смутился и, силясь совладать с накатившим возбуждением, решил просто понаблюдать, как она разговаривает по телефону.

Следующей будет Тесса Уилкинс, и только она.

Из-за нее он все никак не отваживался уехать в другой конец страны, чтобы больше никогда не возвращаться. Ощущение, что Тесса совсем рядом, успокаивало его, придавало надежду, хотя как раз сейчас она, должно быть, мирно спала и видела дальние страны в своем прекрасном сне, в котором он себе отказывал.

Томми отрезал ломтик сыра, положил на кусок бескоркового хлеба и все это жадно проглотил.

В его голове крутились самые разные мысли. Прежде он не думал, что, когда окажется в этом месте один, ему будет так плохо. Он не смел признаться себе, что боится. Томми так хотелось быть сейчас рядом с братом у Эмбер, тот подсказал бы, что ему делать, и помог пережить одиночество.

При мысли об этом у него на глазах выступили предательские слезы, которые он смахнул ладонью.

Нельзя плакать. Ведь он уже не мальчишка.

Мальчишек пожирают ночами в полях. Мальчишек заставляют кричать за закрытыми дверьми.

Чтобы избавиться от мрачных мыслей, Томми попробовал думать о чем-нибудь другом: о том, как он прижимается к Тессе, заключив ее в объятия; о большом доме, где они будут жить вместе со своими детьми; о счастливом будущем, которое скоро настанет, если он больше не совершит ошибок.

А пока…

Надо постараться закрыть глаза. И поспать, чтобы поскорее прошла ночь.

Завтра наступит новый день.

Завтра он что-нибудь придумает.

Грэм Хьюитт следил за оранжевой полоской света на стене спальни и вдруг почувствовал рядом движение. Он четко расслышал ее дыхание и увидел, что она наконец проснулась и смотрит на него. Плененный ее соблазнительным видом, он наклонился к ней, чтобы поцеловать. Эмбер, чья шея еще хранила аромат духов, которые он подарил ей вчера, прижалась к нему всем телом, и они еще долго лежали, обнявшись и прислушиваясь к своему мерному дыханию; они все были обессилены после нескончаемой ночи, проведенной за разговорами и в объятиях друг друга.

Они вместе приняли душ, потом оделись, и Грэм пошел в гостиную, в то время как Эмбер, сидя на кровати, сушила волосы. Журнальный столик был заставлен пустыми банками из-под пива и коробками из-под пиццы. Он распахнул окно, чтобы проветрить комнату, и вдохнул теплый, с привкусом выхлопных газов воздух.

Эмбер уже год жила в этой квартире. И к ней сразу же подселился ее лучший друг Гленн, после того как его выгнали из дома родители, узнав, что он гей. Гленн думал податься вместе с Эмбер в Нью-Йорк в надежде попасть там в театральную школу. Ему едва исполнилось восемнадцать, но он уже успел пережить такое, что любому хватило бы на целую жизнь.

Сначала друзья рассчитывали поселиться у двоюродной сестры Эмбер в Гринвич-Виллидже, а потом, когда подъедет Грэм, они втроем планировали снять отдельную квартиру.

Грэм с юности грезил о Нью-Йорке. Отец его прожил там пятнадцать лет, пока его собственные родители не перебрались в Теннесси. По крайней мере, так рассказывала Норма, – то был один из редких случаев, когда она соглашалась поговорить на эту тему. Отец умер до его рождения, когда ему было девятнадцать, – как сейчас Грэму. Норма наотрез отказывалась пересказывать обстоятельства трагедии, которую она всеми силами старалась забыть. И Грэм не пытался ничего выяснять – до сегодняшнего дня. Он знал только, что его родители познакомились в университете и что его отец – он даже не видел ни одной его фотографии – как раз в то время сочинил десяток с лишним стихотворений и записал их в красную кожаную тетрадку, которую Норма бережно хранила в шкафу. И только в прошлом году она прочитала ему несколько отрывков из отцовских сочинений – одни были посвящены ей, а в других он вспоминал свое бруклинское детство и серые будни, описывая все это с каким-то странным чувством отстраненности от окружающего мира, на который он, однако, смотрел с живым интересом и широко распахнутыми глазами. С тех пор Грэм частенько заглядывал к матери, чтобы почитать отцовские стихи вслух, а некоторые он переписал себе в блокнот и со временем даже выучил наизусть. Несмотря на его просьбы, Норма решительно отказывалась отправлять отцовскую рукопись в издательство. Не в силах смириться с мыслью, что стихи так и пролежат в шкафу до скончания века, Грэм начал записывать их отдельными строчками или целыми строфами везде, где только можно: на стенах, тротуарах, стволах деревьев, – и все ради того, чтобы отцовский голос, единственный, который он знал, не растворился в тишине комнаты. Одно из своих любимых стихотворений отца он даже увековечил на стене дома Эмбер и как-то вечером показал ей, не сообщив, впрочем, кто автор. Когда она сказала, что это просто великолепно, у Грэма мурашки пробежали по коже, и он твердо решил – как только переедет в Нью-Йорк, испишет отцовскими стихами стены в городе, где было все, чего недоставало Эмпории и Канзасу.