Полчаса спустя губернатор Сан-Томе и Принсипи наблюдал с веранды дома, в присутствии управляющего плантаций, за «утренним построением». Примерно семь сотен негров, построенные в группы по десять человек, босые и едва одетые, но каждый с висевшей на шее биркой, на которой были написаны название плантации и номер работника, словно гладиаторы, приветствовали собравшихся на веранде поднятой вверх рукой с «максимом». Этот длинный, с широким лезвием нож служил им везде и повсюду: им скашивали в лесу траву, пробивали дорогу в сельве или отрубали голову черной кобре — если, конечно, удавалось вовремя ее заметить. После того, как надсмотрщик с двумя помощниками пересчитал присутствовавших на построении, управляющий подал ему сигнал и тот громко скомандовал «разойдись!» Войско черных теней молча повернулось и в несколько мгновений исчезло в лесной чаще. Через пять минут все хозяйство уже пребывало в состоянии будничного бодрствования: кричали дети, слышались голоса женщин, освобожденных в тот день от работы в поле, шум вагонеток «дековилевской колеи», отправлявшихся в район сбора урожая какао[41]; где-то пилили и рубили лес, из мастерских раздавались удары по наковальням. Деревья просыпались облаками птиц, улетавших с них в разных направлениях. В восемь утра работу прерывали на первый прием пищи. Потом, в одиннадцать тридцать, на рабочие места привозили обед, с тем, чтобы через час (или больше, в зависимости от настроения управляющего и результатов последнего сбора урожая) работа возобновлялась и продолжалась до шести часов, когда неизменно садилось солнце. Это было не много и не мало, а ровно тот максимум, который позволяла природа, от солнца до солнца.

В полдень, когда колокол на плантациях пробил трижды, созывая на обед в Большом доме, Луиш-Бернарду уже потерял литра три пота за время поездки по располагавшимся в округе рабочим точкам. Он побывал в нескольких мастерских, столярной, токарной и жестяной, посетил дом управляющего и две хижины в деревне, размером четыре на четыре метра, с окнами в каждой стене, чтобы максимально использовать любое дуновение ветерка. Зашел он и в детский сад, где примерно с сорока малышами находилась одна женщина. Было похоже, что и они, и она не знают, чем себя занять. Кроме этого, он посетил местную больницу — длинную постройку, в передней части которой располагалось нечто вроде «операционной», с деревянными шкафами, где хранилось огромное количество подписанных пузырьков, торжественно выстроенных в ряд, с низким столом, приспособленным для хранения хирургических инструментов, необычной и зловещей, хотя и вполне характерной для такого рода предметов формы. Далее следовала больничная палата с окнами по обе стороны и примерно полусотней металлических кроватей, приставленных к стенам. Живущий здесь же на плантациях врач неопределенного возраста, явно давно смирившийся с происходящим, чего он и не пытался скрывать, сопровождал его во время этого визита, к которому, судя по всему, здесь хорошенько подготовились. Большая часть кроватей была заправлена относительно чистыми простынями, три черные медсестры были одеты в только что отглаженные халаты, пол был еще влажен от утренней уборки, на стенах была свежая побелка, пациенты лежали в кроватях все, как один, без единого стона и жалобы. Всё бы было замечательно, если б не витавший здесь запах смерти, и безысходности, которым был пропитан воздух и чувства, не предполагая каких-либо иллюзий: ни один из виденных им уголков мира не излучал столь опустошительного ощущения одиночества. Не прерывая их, Луиш-Бернарду слушал объяснения врача и управляющего, не задавая им никаких вопросов, следуя вместе с ними по палате и стараясь не задерживаться взглядом на больных, свернувшихся в своих кроватях, словно пойманные звери.

Перед обедом он еще посмотрел на огромные, выложенные камнем площадки с выставленными на них деревянными «подносами» с какао, которые сушились на солнце и при первых же признаках дождя убирались женщинами под навес. Какао доставлялся сюда в вагонетках по «дековилевской колее», последнему нововведению на главных плантациях. До этого женщины и дети «разбирали» плоды какао, то есть производили процедуру его очистки от внешней оболочки. Далее, по настоянию губернатора, увидевшего, что его просьба вызвала заметное противодействие со стороны управляющего, его отвели посмотреть, из чего состоит обед самих работников плантаций. «Это входит в мои обязанности», — поставил он точку в разговоре тоном, не предполагавшим возражений, и управляющему ничего не осталось, кроме как следовать за ним. В тот день, а также, как он позже убедился, в другие дни и почти на всех остальных вырубках, обед работников представлял собой глиняную миску мучного отвара из маниоки и литр воды в большой жестяной кружке.

В Большом доме губернатор, управляющий, надсмотрщик и врач обедали фасолью с жареной свининой, на сладкое были бананы с ванилью, затем предложили кофе и бренди, от которого он отказался. Это время было приятной передышкой в то жаркое утро. Луиш-Бернарду сменил свою намокшую от пота хлопковую рубашку. В столовой, где они находились, был легкий ветерок, создаваемый установленным над столом большим опахалом, которое все время обеда приводили в действие двое слуг, стоявших по разные стороны комнаты. После обеда все вышли на веранду, огибавшую дом по периметру, откуда было видно все хозяйство с его белыми, крытыми португальской черепицей каменными постройками. Их простая, без изысков архитектура напоминала губернатору облик типовых деревень в португальской глубинке. На веранде было очень приятно, и он чуть было не поддался желанию вздремнуть, охваченный усталостью и зноем, которые здесь, в тени под навесом, действовали на него самым умиротворяющим образом. Однако после настойчивых предложений управляющего устроить сиесту, Луиш-Бернарду все же вернулся к делам, попросил снарядить ему лошадь и отправился на вырубки. Снова пропитавшись потом, он лавировал по узким, извилистым тропинкам между посадками какао и ограниченным пальмовыми рядами лесным просекам. Вскоре он увидел, как посреди огромного поля, подобно полчищу муравьев, порой сливаясь с деревьями, трудятся люди: они собирали ветки, скашивали траву, выкапывали ямы, складывали плоды какао в кучи, которые потом разбирали по корзинам и, взгромоздив их за спину, относили к узкоколейке с миниатюрным железнодорожным составом. В руках помощников управляющего Луиш-Бернарду не увидел ни дубинок, ни кнутов, ни чего-либо другого, о чем приходилось слышать. Все выглядело соответствующим порядку и норме, напоминая собой фабричный конвейер, с той только разницей, что эта фабрика была под открытым небом, в удушающей жаре и при невыносимой влажности. «Наверное, точно так же сооружались пирамиды, и именно так строятся империи», — подумал про себя Луиш-Бернарду.

По истечении двух часов, оставив свою лошадь на попечение одного из помощников управляющего, он вернулся назад на «дековильке», усевшись на гору из какао в одном из вагончиков, которые тянул за собой такой же небольшой паровозик. Когда часы пробили шесть, и солнце стало садиться, работники начали стекаться со всех концов вырубок на центральную площадь. Они шли усталым шагом, опустив плечи, по одному или группами, с трудом удерживая в бессильно повисших руках свои «максимы». Дойдя до места, они садились или ложились прямо на землю, едва разговаривая между собой, каждое их движение говорило о том, что их силы на исходе. В половине седьмого управляющий призвал их построиться. Начиналась вечерняя проверка. Снова люди считались по головам, на случай, если кто-то вдруг, тронувшись рассудком, решился расстаться навсегда со своим контрактом, с соблюдением в отношении него законности и с «безопасной» жизнью на плантациях, чтобы поменять все это на мрак сельвы, с ее поджидающими на каждом шагу опасностями и висящей в воздухе безысходностью. После проверки они шли строем, чтобы получить паек для своего ужина, который потом приготовят у себя в деревне: вяленая рыба, рис и бананы — для себя и своих семей, если таковые имелись. Следя за этой сценой со своего наблюдательного пункта на веранде Большого дома, Луиш-Бернарду вспомнил о том, что, по идее, должно было следовать за этим, согласно идиллической версии, изложенной ему одним из управляющих или в соответствии с тем, что он когда-то читал: «После того, как они услышат команду „разойдись“, все возвращаются в поселок, где ужинают и потом развлекаются, разговаривая или танцуя до тех пор, пока не зазвенит колокол, означающий наступление времени для отдыха. В выходные, когда они, как правило, могут лечь спать попозже, организуются шумные барабанные вечеринки, в которых работники через танцы, вольные телодвижения и жесты могут выразить все свои радостные чувства. Никакие заботы о том, как прокормить себя и свои семьи их не беспокоят, поскольку все они находятся на содержании у хозяев, которые предоставляют им трехразовое питание, одежду, жилье и медобслуживание, а также денежное вознаграждение и билеты туда и обратно, до того порта, откуда они прибыли… Имея все эти завидные преимущества и привилегии, окруженные поддержкой и всесторонней отеческой заботой хозяев и попечителей, живя в этом благополучии, от которого они были так далеки у себя на родине, в Анголе, по окончании контрактов работники довольно часто предпочитают остаться жить на островах…» Луиш-Бернарду даже улыбнулся, когда в голове его всплыла эта цитата, которую он выучил наизусть. Он видел сотни абсолютно подавленных людей, валившихся с ног от усталости, молча тащившихся в свои хижины, с ножом-«максимом» в одной руке и вечерним пайком в другой: неужели автор этой идиллической картины и впрямь хотел определить выражением «радостные чувства» ту горькую песню, которую ему довелось услышать сегодня ранним утром? Он живо представил себе самого автора в этот самый момент где-то в Париже, разместившимся в «Бристоле» или в «Кретейе», готовящимся этим вечером покутить в «Фоли Бержер» вместе с какой-нибудь хористкой и оставить там столько денег, сколько ни одна из этих несчастных душ, работая на плантациях, при всех «преимуществах и привилегиях», при всей «отеческой заботе» не сумеет скопить за всю свою жизнь, работая каждый божий день, от зари до зари.