Люсиль, нет. И если хочешь знать, я даже рада, что теперь вы на своей шкуре чувствуете, что эта ваша революция принесла нам всем.

Повернулась и, не прощаясь, вышла со двора.

Наверное, рассудок Александра помутился от вины и сострадания, потому что он не выдержал, крикнул:

– Мадам Демулен, ждите здесь, одну минуту!

Вбежал в апартамент, прокрался по коридору, вытащил в чулане половицу, из сундука в тайнике отсыпал в кошель львиную долю оставшихся золотых. Василий Евсеевич снесет ему голову, но пусть летит его голова, а не головы Демулена и Дантона. За последние годы произошло столько совершенно невозможных и отчаянных переворотов, что задуманный мятеж казался вполне выполнимым.

У двери наткнулся на ограбленного дядюшку. Замер, прижимая кошель к груди, лихорадочно придумывая оправдания, но Василий Евсеевич только рукой махнул:

– Спросил бы, я сам бы дал. – Обиженно добавил: – Нешто я не понимаю? – Перекрестил племянника: – Иди уж с Богом, не теряй времени зря. От жакобенов, паскуд, паспортов до морковкина заговенья ждать, а Демуленша, ежели ее дело выгорит, может, и отпустит нас.

НА СЛЕДУЮЩИЙ ДЕНЬ кто-то донес Комитету общественного спасения о подготовке восстания в тюрьме и выдал имя Люсиль Демулен. Несчастную немедленно заключили под стражу. Сердце Александра перевернулось в груди. Холодея от ужаса, вспомнил вчерашний разговор с Люсиль, злорадство Габриэль. Доказательств ее предательства у него не было, но, увы, мадемуазель Бланшар не являлась зерцалом женских и христианских добродетелей.

За себя не беспокоился. Все эти дни с какой-то бешеной яростью, отчаянием и даже нетерпением ждал собственного ареста. Не из-за Демулена, так из-за Давида. Но напрасно он спал с пистолетом под подушкой: Давид либо постыдился признаться в нанесенном оскорблении, либо принял Александра за приспешника шведского любовника королевы, графа Ферзена. Недаром газеты наводнили предупреждения гражданам не терять бдительность ввиду присутствия в городе агентов Швеции.

И в суде над «снисходительными» имя Александра Ворне не всплыло. Видимо, слишком ничтожным оказался. Меньше всего в таких обстоятельствах он хотел поддаваться мелочному самолюбию, однако отделаться от ощущения беспомощности и бесполезности не удавалось. Тошно было вспоминать, как он мечтал повлиять на ход истории. Отпустило, только когда решил погибнуть вместе с осужденными.

ПЯТОГО АПРЕЛЯ АЛЕКСАНДР пробился сквозь густую толпу к самому помосту. Над его головой раскорячилась гильотина, сверкая на заходящем солнце кривой ухмылкой лезвия. Статуя Свободы в центре площади Революции казалась еще одним издевательством. Зеваки обменивались шуточками, мужчины разглядывали женщин, те сплетничали, одергивали детей, многие принесли с собой еду и, закусывая, коротали ожидание. Торговки продавали кокарды и первые фиалки. Нарасхват шли марципановые фигурки Дантона с клюквенным соком внутри. Кто-то завопил, что у него украли кошелек, и по людской массе прокатилась волна. Второй вал всколыхнул площадь, когда цепочки жандармов принялись теснить публику: со стороны церкви Мадлен въехали три телеги.

В первой во весь свой богатырский рост возвышался Дантон со связанными за спиной руками. Повозку качало на поворотах и выбоинах, но гигант расставил ноги, расправил плечи и стоял, усмехаясь, словно это был его триумф. Следом тянулись телеги с остальными подельниками Дантона, в том числе и Камилем. Всем приговоренным коротко обстригли волосы и обрезали вороты рубах. Демулен плакал, губы его прыгали, а блуза была изорвана в клочья. Он порывался что-то крикнуть, но его глушил мощный рокот Дантона:

– Робеспьер! Я жду тебя!

Намерение Александра было бесповоротным. Вчера собирался явиться в трибунал, но решил, что больше толку будет послужить примером гражданского мужества, присоединившись к осужденным на глазах у всего народа. Пусть история запомнит хотя бы этот его поступок.

Зрители волновались и напирали на жандармов, но лишь для того, чтобы получше разглядеть волнующие подробности: детей сажали на плечи, сами тянулись, влезали на пустой постамент, с которого давно свергли бронзового Людовика XV. Даже пресытившиеся публичными казнями парижане хотели увидеть, как отрубают головы вождям революции. Однако вмешаться в якобинское правосудие никому на ум не вспало.

Палач Сансон и его помощники поволокли первого осужденного: день кончался, а казнить предстояло четырнадцать жертв. Дантон, подняв голову, с усмешкой глядел на толпу. Когда схватили рыдающего Камиля, тот попытался поцеловать друга, но его грубо рванули и втащили на помост.

– Дурачье, – прогромыхал Дантон, – разве вы можете помешать нашим головам поцеловаться в корзине?

Камиль что-то попросил у Сансона. Палач вытащил из связанных за спиной рук приговоренного прядку волос. Сердце Александра мучительно сжалось. Кому завещал свой локон Демулен? Ведь его Люсиль теперь сама ждала казни в Консьержери.

Александр хотел крикнуть: «Я был заодно с ними! Казните и меня!» – но накативший приступ стыда удержал Воронина. В жуткий час муки и героизма Демулена Александр не смог оборвать приговоренного, не смог обратить внимание на себя.

Бывшего «прокурора фонаря» пристегнули к поднятой доске, доску опустили, сдвинули в отверстие под лезвием, с сухим стуком опустилась на шею верхняя половина деревянного зажима.

Камиль успел отчаянно крикнуть:

– Люсиль!

Сансон дернул за рычаг, лезвие двинулось, стремительно набирая скорость, крик захлебнулся. Александр не выдержал, закрыл глаза. Было бы легче самому лежать под гильотиной, по крайней мере за минуту все кончено навсегда. Опять поддержала мысль, что сам вот-вот присоединится к несчастным. Но медлил, завороженный видом Дантона.

Гигант стряхнул с себя руки палачей, самостоятельно подошел к гильотине, с насмешкой оглядел уставившиеся на него лица. Вдруг его взгляд остановился чуть правее Воронина. Ухмылка исчезла. Дантон перестал сквернословить, он пристально вглядывался в кого-то. Александр обернулся в направлении этого взгляда и совсем рядом увидел гвардейца в его всегдашнем плаще. Тот Александра не замечал, впился глазами в фигуру на эшафоте, губы гвардейца что-то шептали.

Грубое, изрытое оспинами лицо Дантона словно треснуло, он пробормотал:

– Дантон, мужайся… – Приказал палачу: – Покажи мою голову народу! Она стоит этого.

Пока пристегивали ремнями к доске, пока та опускалась, пока палач дергал рычаг, приговоренный продолжал безотрывно смотреть на гвардейца. То не был взгляд ненависти, напротив. С такой жаждой за миг до смерти не смотрят на платного подручного. Казалось, могучий гиперборей черпал от этого человека поддержку. Так всасывают глазами кого-то горячо любимого или того, кто может спасти. Неужто министр революции ожидал спасения от этого скрывающегося провокатора?

Через минуту Сансон воздел ввысь отрубленную львиную голову трибуна. Жаждущие боги пили взахлеб.

Александр пришел в себя, поднял руки, во все легкие заорал:

– Я с ними! Я с ни…

Тут сзади кто-то внезапно, со всей силы толкнул его в спину. Александр не удержался, рухнул в скользкую кровяную жижу, стекшую с эшафота. Напавший навалился сверху, сдавил Александру шею, хрипло зашипел в