Пуле утверждает, что в его практике в девяти из десяти случаев, когда вагине были нанесены колото-резаные раны острыми предметами, эти предметы были введены пациенткой с целью мастурбации. Но современные ученые считают это утверждение спорным и полагают, что на самом деле такое множество случаев, когда женщины получали травмы вагины от острых предметов, было результатом их попыток самостоятельно сделать аборт. В книге «История нимфомании» (Nymphomania: A History) Кэрол Гроунеман утверждает, что «вещественные доказательства… могли бы привести к разным объяснениям случившегося — от сексуального насилия до попыток самостоятельно сделать аборт. Однако многие врачи предпочитали видеть в этих женщинах распутниц, а не жертв». Гроунеман отмечает, что врачи видят то, что хотят видеть, и Пуле видел «своеволие, порочные привычки и непристойное поведение», которые привели к этим травмам, а не страдания и отчаяние. Ведь в медицинской практике того времени не делали особых различий «между насилием, абортами и мастурбацией» [11].

По словам историка Йельского университета доктора Синтии Рассетт, на протяжении всего XIX в. было чрезвычайно распространено выпадение матки — и все из-за требований моды. В период с 1840 по 1910 г. женщины, которые хотели быть элегантными, носили корсеты из китового уса. Рассетт отмечает, что современные корсеты и пояса делаются из упругих материалов или резины, но китовый ус согнуть не так легко. Эти корсеты сжимали талию, заставляя органы брюшной полости и малого таза (тонкий кишечник, матку, мочевой пузырь) не только опускаться вниз, но и испытывать постоянное давление. Было принято, чтобы женщины туго зашнуровывались и сохраняли тонкие талии даже на поздних сроках беременности, что, конечно, заставляло растянутую матку опускаться вниз, оказывая страшное давление на мышцы тазового дна. Женщинам, страдавшим от выпадения, вводились во влагалища вагинальные суппозитории, которые представляли собой круглые металлические предметы, напоминавшие диафрагмы и призванные заменить поврежденные мышцы тазового дна и механически предотвратить выпадение матки и других органов в вагинальный канал. В своих журналистских материалах, книгах и стихах многие авторы-женщины страстно призывали к переменам в мире моды, с тем чтобы жизнь женщины не «деформировалась», как тогда писали, подстраиваясь под искусственно выработанные правила приличия. Они говорили как о физических, так и о психологических реалиях, и в том числе о моде, которая наносила тяжкий урон здоровью.

Эта эпидемия вагинальных и маточных травм и инвалидность, к которой они приводили, служили фоном, на котором великие женщины той эпохи, писательницы и поэтессы — от Шарлотты Бронте до Джордж Элиот, Элизабет Гаскелл и Элизабет Браунинг — мечтали о женской физической и эмоциональной свободе.

В 1857 г. в Англии был принят первый Закон об инфекционных заболеваниях, а в 1864 г. он был расширен и дополнен. Этот закон давал государству право проводить облавы на женщин, подозреваемых в занятии проституцией, и принудительно заключать их в учреждения, в которых те против воли подвергались гинекологическому осмотру, якобы для предотвращения распространения сифилиса, гонореи и других венерических заболеваний.

Закон об инфекционных заболеваниях оказал гораздо более сильное влияние на коллективное сознание женщин, чем предполагают историки. По всей Англии, особенно в тех городах, где располагались гарнизоны, женщины, которые выглядели похожими на проституток — а это определение в викторианскую эпоху было столь расплывчатым, что под него подпадала почти любая женщина, которая заботилась о своей внешности и производила впечатление особы, готовой предаться внебрачному сексу, — могли быть схвачены мужчинами-агентами, действовавшими под прикрытием. Будучи похищенными, женщины затем могли содержаться без суда и следствия в учреждениях, очень напоминавших тюрьмы и называвшихся закрытыми госпиталями. Там они удерживались и насильно подвергались медицинским обследованиям, которые проводили незнакомые им мужчины. Затем они также могли подвергнуться насильственному лечению против своей воли. В этих заведениях их могли удерживать — на законных основаниях — до восьми месяцев, вдали от их семей и работы [12].

Британское правительство планировало расширять эту программу, включив в нее всех молодых женщин, которые выглядели так, как будто могли бы быть сексуально активны. Она должна была последовательно реализовываться в каждом городе, пока не достигнет Лондона. Как пишет в своей работе «Викторианцы» британский историк А. Уилсон, грандиозный размах этих похищений и ужас, который они вызывали у женщин, привели к тому, что сами врачи выступили против того, чтобы эта программа начала действовать и в столице. Ведь если бы в Лондоне женщин начали арестовывать так же активно, как и в других городах страны, то пришлось бы открыть 12 новых больниц для того, чтобы разместить всех задержанных [13].

Ужас, который испытывали наши предшественницы, как мне кажется, глубоко запечатлен в сознании англичанок и американок, хотя мало кто из нас знаком с этими историческими фактами.

Почему сегодня на англо-американском Западе мы зачастую считаем, что если мы заявим об изнасиловании или сексуальных преступлениях против нас, то отношение к нам будет зависеть от того, каким было наше прошлое в сексуальном плане? Нам кажется, что если в ходе расследования изнасилования мы признаемся в том, что прежде занимались сексом, то за этим последует некое ужасное общественное порицание. Почему следователи, занимающиеся раскрытием сексуальных преступлений, обвинители и судьи часто также демонстрирует именное такое отношение, и сексуальное преступление осуждается тем сильнее, чем более «чистой» и «невинной» в сексуальном плане представит себя женщина — вне зависимости от контекста совершенного изнасилования? Почему мы все еще подсознательно чувствуем, что, если откроются наши сексуальные желания или действия сексуального характера, это приведет к катастрофе?

Джозефин Батлер, одна из первых феминисток, успешно выступавшая против Закона об инфекционных заболеваниях, рассматривала удерживаемых насильно женщин как «соблазненных и преданных» — они не были сексуально распущенными, их невинностью злоупотребили.

Этот опыт первых крупных политических побед феминисток привел к тому, что феминизм и женские кампании в целом очень часто формулируют свои претензии как «злоупотребление невинностью» женщин, особенно когда речь заходит о сексуальных вопросах. Эта тема в нашей истории полна нюансов. Успех оказался палкой о двух концах. Феминистки поняли, что могут завоевывать симпатии общественности, статус и правовые победы, выстраивая образы беспомощных женщин — жертв сексуальных издевательств хищных, жестоких мужчин. Но я считаю этот подход неверным. Ведь, несмотря на то что существует масса ситуаций, которые, безусловно, подходят под этот контекст, проблема для нас заключается в том, что феминисткам тогда так и не удалось сделать предметом общественного обсуждения такие аспекты, как женское сексуальное желание и действия сексуального характера.

И мы все еще испытываем на себе последствия этого. Когда в 2011 г., после выдвижения обвинения против Джулиана Ассанжа в изнасиловании, я заговорила о произошедшем в контексте сексуального согласия женщины на одном уровне и ее предполагаемого отсутствия согласия на другом, на меня напали феминистки с обвинениями в «предательстве». Проблема в том, что сегодня большинство изнасилований происходит в результате столкновения нюансов, когда женщина хочет одного, но решительно не хочет другого, чего-то большего. Но если мы не сможем говорить о действиях сексуального характера, не опасаясь, что это сделает нас ответственными за последствия, мы не добьемся адекватного судебного преследования за реальные изнасилования.