Светловолосый человек, положив весла, встал во весь рост в лодке, покачнулся.

— Собор! — крикнул он. — Со-бор!

Дженнаро, фотограф, в чьей квартире остановилась Лекси, встал с ней рядом на балконе и тоже посмотрел вниз, на улицу.

— Inglese?[17]— буркнул он.

Лекси кивнула.

— Televisione?[18]— Он указал на камеру в руках у второго.

Лекси пожала плечами.

Дженнаро презрительно фыркнул и вернулся в комнату что-то сказать жене, которая усаживала их маленького сына на высокий стул.

Лекси смотрела на незнакомца: тот раздумывал.

— Синьора, — начал он снова, — собор! Dov’è[19]собор?

Лекси потушила сигарету о бортик балкона. Не объяснить ли ему дорогу по-итальянски? Нет, не стоит — не настолько хорошо она знает язык.

— Во-первых, собор по-итальянски duomo, — крикнула она с балкона. — Il duomo. Вон там. Вы бы хоть чуточку подготовились, прежде чем отправляться сюда!

— Боже, — сказал светловолосый своему оператору, — англичанка!

На Пиккадилли Феликс все так же улыбается Лекси — уверенно, зовуще, слегка прижимаясь к ней.

— Ты никуда не спешишь? — спрашивает он.

Он донимал ее все утро: поезжай в Париж, поехали со мной в Париж, остановимся вместе в отеле «Сен-Жак» — не дело это, если «Курьер» поселит тебя в каком-нибудь клоповнике; сходим в клуб журналистов, представлю тебя нужным людям. Он кое-как управился с омаром, а заодно прочитал ей целую лекцию о Сайгоне, откуда недавно вернулся: гранаты, взрывы, химические атаки американцев, город наводнен журналистами, бомбами, проститутками, солдатами, а он чудом избежал малярии, лихорадки денге, лямблиоза, а то и чего пострашнее.

Лекси сдвигает на лоб очки, задирает рукав пальто, чтобы взглянуть на часы, и злится на себя за ответное желание.

— Спешу, мне некогда, — огрызается она.

— Тогда поужинаем вместе? Вечером? Успеем, самолет у меня в девять.

Лекси отступает на край тротуара.

— Подумаю, — отвечает она. — Позвоню позже.

Через дорогу Лекси не идет, а летит, насколько позволяют высокие каблуки. На другой стороне улицы оборачивается, чтобы махнуть Феликсу, но Феликс уже исчез, затерялся в толпе.

Лекси, поправив сумочку, пускается вперед. Краски дня даже из-под темных стекол очков выглядят яркими, солнце одарило всех прохожих на Пиккадилли огненными нимбами, будто они не люди, а ангелы, будто они в вечной жизни, гуляют по Лондону ясным февральским днем. Через десять минут у нее интервью с театральным режиссером в ресторане на Шарлотт-стрит. Лекси, ускорив шаг, пересекает площадь Пиккадилли, сворачивает на Шефтсбери-авеню в сторону Кембриджской площади, а оттуда — налево, на Черинг-Кросс-роуд.

Напрямик, через Сохо, она не пойдет. Ни за что, даже спустя столько лет.

Чтобы избавиться от печальных мыслей, Лекси думает о Париже, о Феликсе, взвешивает про себя, стоит ли ехать. За обедом Феликс обмолвился, что для карьеры ей не мешало бы съездить.

— Пусть поймут, — сказал он, вертя в руке бокал с вином, — что ты не только милые заметки о живописи пописываешь.

Лекси отшвырнула вилку.

— Милые заметки о живописи? — повторила она; каждое слово, каждый звук больно отзывался в сердце. — Вот как ты оцениваешь мою работу!

И понеслось. В одном они были схожи: оба заядлые спорщики.

* * *

Элина взволнована, она счастлива. С самого утра ей все удается. Сумка для прогулок собрана и стоит у дверей, стирка окончена, на веревке раскачиваются крохотные кофточки и костюмчики. Она позавтракала, покормила Иону, светит солнце, и сил у нее прибавилось. В самом деле прибавилось: Иона за ночь будил ее всего два раза, и она не валится с ног. На щеках появился румянец, — еле заметный, но все же румянец, — а чуть раньше она поднялась по лестнице в один прием. К ней вернулось здоровье, силы! Голова кругом от счастья! Сегодня она пойдет на прогулку и впервые после родов одолеет подъем на Парламентский холм. Решено, так и сделает. Уложит Иону в коляску и двинется по Хэмпстед-Хит, вверх по крутому холму, вдоль деревьев. Картина у нее перед глазами: Иона в красном чепчике и полосатой кофточке, укутанный в одеяло со звездами, сама она в темных очках и в рубашке Теда уверенно ведет коляску. Все вещи собраны — салфетки, подгузники, зонтик от солнца. Идти она будет легко и непринужденно. Будет склоняться над сыном в солнечных лучах, разговаривать с ним. Прохожие, завидев их, будут улыбаться. Эту картину она мысленно рисует с самого утра, с тех пор как проснулась и увидела окаймленные солнцем занавески, — как они идут под деревьями, а вокруг играют тени, пляшут солнечные зайчики.

Вот только она не может найти ботинок. Один стоит у дверей, на полочке для обуви, а второй — куда же он делся? Элина завязывает единственный ботинок, блуждая беспокойным взглядом по прихожей. Каждая минута на счету, времени до следующей кормежки все меньше и меньше. Элина в одном ботинке заходит на кухню, заглядывает под диван, поднимается по лестнице, ищет в ванной, в спальне. Ботинка нигде не видно. На миг закрадывается дикая мысль пойти в одном башмаке, но, одумавшись, Элина скидывает ботинок без пары и сует ноги в шлепанцы, что нашла под кроватью. Сойдут и они.

И вновь она сбегает с лестницы с Ионой на руках. Малыш завозился — должно быть, она слишком резко дернулась.

— Ш-ш, — шепчет Элина, — ш-ш… — И, уложив его в коляску, подтыкает одеяльце. Но малыши не любят спешки. Иона недовольно морщит лоб. — Не плачь, — уговаривает Элина, — не плачь.

Она накидывает сумку на ручку коляски, и это как будто сильнее расстраивает Иону, его личико искажается гримасой плача. Элина, покачивая коляску, хватает с крючка ключи и ступает с крыльца на дорожку.

Иона плачет и у ворот. За углом плачет громче, сбрасывает одеяло, вертит головкой, и у Элины сжимается сердце: тот самый крик. Она уже усвоила, что он значит. Ребенок голоден. Нужно его покормить.

На подходе к парку Хэмпстед-Хит Элина останавливается, глядит вокруг, смотрит на сына — тот заливается слезами, упрямо сжав кулачки. Неужто успел проголодаться? Ведь она его кормила… когда же? — всего час назад. Элина откидывает волосы со лба. Чуть поодаль зеленеют деревья Хэмпстед-Хит, качают ветвями, манят к себе. До них рукой подать. Пойти дальше и покормить малыша где-нибудь на скамье? Но вдруг это будет одна из неудачных кормежек, когда он кричит и брыкается?

Элина, стиснув зубы, поворачивает с коляской к дому.

Они устраиваются в кресле у окна, и минут десять Иона жадно сосет. Элина укладывает его поперек колен, на живот — он любит так лежать, когда поест, — и на этот раз малыш не срыгивает, а тут же засыпает. Элина не верит глазам: неужто спит? Может такое быть? Веки сомкнуты, губки надуты, большой палец наготове, возле самого рта. «Спит, — говорит себе Элина. — Заснул».