Почерк у тебя округлый, ровный, аккуратный, словно подстриженная газонная травка. Сразу становится понятно, что дневники ты вела с двенадцати до восемнадцати лет, а затем примерно с двадцати трех, после пятилетнего перерыва.

Ни слова о твоей жизни во время учебы в университете.

Занятно…

Я уже собираюсь опустить крышку сундука, как замечаю белый конверт.

На конверте твоей рукой написана дата, больше ничего. Интересно! Конверт не запечатан. Я отгибаю клапан – и в ладонь выскальзывает тоненький, дрожащий листок. Глянцевый снимок плода. Я рассматриваю очертания головы, крошечный изгиб носа, несформировавшиеся ножки, прижатые к груди. Внизу печатный текст: «16 недель, 3 дня».

Перепроверив надписанное число, я осторожно возвращаю фотографию в конверт, укладываю его в сундук и закрываю крышку.

Я приоткрываю глаза. Пол ванной озарен солнечным светом. Во рту сухо, язык распух. Едва поднимаю голову, начинают пульсировать виски.

Вода. Мне нужна вода. Кое-как встаю. Ноги дрожат и подгибаются. Пью прямо из-под крана, очень маленькими глотками – осторожничаю: желудок сейчас нежный, пустой. К счастью, вода благополучно оседает внутри.

Ноги держат уже крепче. Взбодренная холодом, я споласкиваю лицо и насухо вытираюсь полотенцем. Сколько времени? Часы показывают три. Я в полной растерянности: как три?! Неужели я проспала полдня?

Для меня это… просто неслыханно!

Однако на сердце неспокойно. Я подбираю с пола полотенце, складываю его и вешаю на вешалку.

Похороны!

Сегодня хоронят мать Флинна! Служба началась в два.

Я опять гляжу на часы, хотя и так знаю время. Поздно. Я все пропустила.

В отчаянии впиваюсь пальцами в волосы. Как я могла такое проспать?!

Может быть, успею застать Флинна на поминках – до паба, где они проходят, сорок пять минут езды. Главное – выехать прямо сейчас.

На душ времени нет. Быстро чищу зубы, натягиваю черное платье и вылетаю из дома.

Подпрыгивая и дрожа, автомобиль мчит на полной скорости по узкому, испещренному рытвинами проезду; шасси жалобно стонет, когда колесо налетает на камни. На главной дороге я вжимаю ногу в пол. Виски гудят от боли, но я стараюсь не обращать на это внимания.

Спустя сорок минут машина на парковке паба. Какое-то время я продолжаю сидеть за рулем, пытаясь прийти в себя. Совершенно не помню вторую половину пути, гнала на автопилоте. Ужас!

В горле пересохло и дерет. Где моя бутылочка воды? Шарю под ногами – пусто. Заперев автомобиль, я иду в паб. Направляюсь прямиком в банкетный зал. О том, что здесь были поминки, догадываешься только по груде грязных тарелок и паре подносов с заветрившимися бутербродами.

Я пересекаю основной зал и сворачиваю в каменный коридор, украшенный гравюрами с изображениями гончих в кепках – все в золоченых рамах. Боль переместилась от висков в затылок, поэтому ступаю осторожно, чтобы каждый шаг не отдавал в голову.

За углом лестница, ведущая в укромный зальчик в задней части паба. А вот и Флинн!

На нем темно-серый костюм, знакомый мне с похорон моей матери. Верхняя пуговица рубашки расстегнута, галстук развязан. Флинна утешает пожилая женщина – ласково сжимает ладонями его щеки словно пытаясь передать что-то необычайно важное, затем целует в лоб и шаркающей походкой уходит прочь.

При виде меня лицо Флинна ничего не выражает.

Немного сгорбленный, с опущенными уголками губ, он медленно идет мне навстречу. В стельку пьяный.

– Флинн…

– Итак… – роняет он. – Все-таки пришла.

Рея, сестра Флинна, и ее муж Иэн торопливо встают из-за столика и тоже подходят ко мне. Мы обмениваемся приветственными поцелуями.

– Рада тебя видеть! – восклицает Рея, беря меня за руки.

В последний раз мы собирались вместе два года назад на новогодние праздники, в зените нашей с Флинном супружеской жизни. Мы тогда с Реей хорошо перебрали коктейлей «Белый русский».

– Мы идем покурить, – сообщает она. – Поговорим, когда вернусь?

– Конечно, – отвечаю я. – Обязательно поговорим.

Рея переводит взгляд на Флинна, поджимает губы, коротко кивает.

Когда мы остаемся одни, Флинн тяжело опускается на деревянный стул, бережно держа в руке стакан с виски. Я придвигаю второй стул и сажусь как можно ближе, наши колени почти соприкасаются. Приводят в ужас пустота его глаз и мертвенная бледность кожи – надеюсь, выражение лица меня не выдает.

У самой видок не лучше.

– Флинн, извини, что я пропустила службу. Я очень хотела прийти, но отравилась. Несколько часов проторчала в ванной.

– То есть в кабинете?

Я вздрагиваю. Стремительность удара застает меня врасплох.

– Ты несправедлив…

Флинн приканчивает виски и небрежно ставит стакан на стол. Он сильно пьян, а под действием алкоголя все хорошее в нем отходит на второй план.

– Фиона с Биллом передают привет. Билл сказал, что, когда в следующий раз заглянет в Бристоль, с него пинта.

Губы Флинна трогает подобие улыбки.

– И все остальное тоже, – хмыкает он. – Билл годами отдает долги за свои проигрыши в сквош.

Кажется, намечается просвет – вот он, старый добрый, знакомый мне Флинн.

– Как дела у Дрейка? – интересуется Флинн, взглянув на меня.

– Дела у Дрейка отлично. В детский сад пошел. До сих пор вспоминает, как ты прокатил его на волне на бодиборде.

– Хотелось бы с ним повидаться… с ними всеми…

– Знаю…

Он глубоко вздыхает.

– Мы начали разбирать мамины вещи. Лучше сейчас, пока Рея здесь.

Да уж, не позавидуешь… Когда мать умерла, у меня сердце разрывалось при виде ее вещей. С печальной задачей быстро и ловко управилась Фиона, прикрывая глубину горя кипучей деятельностью. Уйма картонных коробок, мешки для хранения, маркеры, ворох наклеек в пластиковой папке, грузовик для крупных вещей – все организовала сестра.

Смерть матери меня оглушила. Единственное, чего мне хотелось тогда, – это запомнить, впечатать в сознание каждую находящуюся в комнате мелочь, будто так я могла собрать частицы, оставшиеся от мамы. Ее вещи символизировали нашу семейную жизнь: ожерелье, горные ботинки, кружка с ручной росписью… Хотелось подержать их в руках, окунуться в прошлое, а Фионе не терпелось закончить с упаковкой. Мы поссорились. Я в сердцах назвала ее бесчувственной. Грубые, жестокие слова… Намного позже до меня дошло, что сестре было невыносимо находиться в пустой квартире, где совсем недавно жила мама.