— Таких тут нет.

— А это вот как раз, скорее всего, правда, только ты ее не так трактуешь.

Он смял и затушил сигарету. Ладно. Я тут с тобой и так зашел уж слишком далеко. Иду спать.

— Хорошо.

Оттолкнув назад стул, Билли встал и заговорил уже стоя:

— Считаю ли я тебя сумасшедшим? Нет. Не считаю. Но ты любого сумасшедшего переплюнул. Если бы ты был просто сумасшедшим, то всех несчастных олухов, которых держат в дурдоме и кормят, просовывая им еду под дверь, надо отпустить на все четыре стороны, пусть гуляют.

Сунув сигареты и зажигалку в карман рубашки, он взял кружку и отнес к раковине. В дверях опять остановился, оглянулся.

— Утром увидимся, — сказал он.

— Билли!

— А?

— Спасибо. Я тебе очень благодарен.

— Мне бы сказать «не за что», но тогда я стал бы лгуном.

— Знаю. Тем более спасибо.

— Жеребца своего будешь продавать?

— Не знаю. Ну, в общем, да.

— Может, Вольфенбаргер у тебя его купит.

— Я уже думал об этом.

— Понятное дело, думал. Увидимся утром.

Через двор Билли направился к конюшне, Джон-Грейди проводил его взглядом. Нагнулся к окну, рукавом отер его от воды, каплями покрывавшей стекло. Тень Билли, перечеркивающая двор, все укорачивалась, пока он не прошел под желтой лампочкой над дверью конюшни, ступил в темноту и исчез из виду. Отпустив занавеску, Джон-Грейди дал ей снова прикрыть стекло, отвернулся и сел, уставясь в стоящую перед ним пустую кружку. На ее дне были крупинки гущи, он крутнул кружку и посмотрел снова. Потом крутнул в другую сторону, словно стремясь добиться первоначального положения крупинок.

Он стоял в зарослях ивняка спиной к реке и следил за шоссе и проезжающими по нему машинами. Движения на шоссе было мало. Пыль от изредка проезжающих автомобилей висела в сухом воздухе долго — дорога давно уж пуста, а пыль все висит. Он подошел к реке, сел на корточки и стал смотреть на воду, мутную и глинистую. Бросил туда камень. Потом еще один. Отвернулся и вновь стал смотреть на шоссе.

Такси, чуть было не проехавшее мимо съезда, остановилось, сдало назад, повернуло и, враскачку, переваливаясь на ухабах разбитой грунтовки, выехало на прогалину. Выйдя с противоположной от него стороны, она расплатилась с водителем, коротко о чем-то с ним поговорила, водитель кивнул, и она шагнула в сторону. Таксист включил передачу и, обняв спинку соседнего сиденья, сначала сдал задом, потом развернулся. Бросил взгляд в сторону реки. Потом вырулил на шоссе и уехал обратно в сторону города.

Он взял ее за руку.

— Tenía miedo que no vendrías[149], — сказал он.

Она не ответила. Прильнула к нему. Длинные черные волосы рассыпались у нее по плечам. От них пахло мылом. Такая близкая, живая, во плоти под тонким платьем.

– ¿Me amas?[150]— выдохнул он.

— Sí. Te amo[151].

Сидя на тополином бревне, он смотрел, как она бродит по галечному мелководью. Вот повернулась, улыбнулась ему. Юбка вся скомкана и задрана до смуглых бедер. Он попытался тоже ей улыбнуться, но у него перехватило горло, и он отвернулся.

Она сидела на бревне рядом с ним, и он нежил в ладонях ее маленькие ступни, каждую по очереди, вытирал их носовым платком, потом, исхитряясь грубыми пальцами, сам застегивал ей маленькие пряжки туфель. Склонившись, она положила голову ему на плечо, и он поцеловал ее, погладил ее волосы, ее груди и ее лицо, как это делал бы слепец.

– ¿Y mi respuesta?[152]

Она взяла его за руку и, поцеловав в ладонь, прижала ее к сердцу, а потом сказала, что она вся его и будет делать все, о чем он ни попросит, даже если ей это будет стоить жизни.

Родом она была с крайнего юга Мексики, из штата Чьяпас, где ее в возрасте тринадцати лет продали, чтобы вернуть карточный долг. Родителей у нее не было. В древнем ритуальном центре Мексики, городе Пуэбла, она сбежала, кинувшись за помощью в монастырь. Но на следующее утро туда явился сводник собственной персоной, прямо на церковной паперти среди бела дня из рук в руки отдал деньги матери-настоятельнице и увел девчонку с собой.

Этот человек раздел ее догола и отхлестал бичом, сделанным из резины от камеры для грузовика. После этого он заключил ее в объятия и сказал, что любит ее. Она снова сбежала и на сей раз пошла в полицию. Трое полицейских отвели ее в подвальное помещение, где на полу был грязный матрас. Когда они с ней закончили, ее стали продавать другим полицейским. Потом ее продавали заключенным за те жалкие песо, которые тем удавалось собрать, порой даже меняли на сигареты. В конце концов нашли ее владельца и продали ее опять ему.

Он избил ее сначала кулаками, потом ударил об стену, сбил с ног и стал пинать ногами. Сказал, что, если она сбежит снова, он убьет ее. Она закрыла глаза и подставила шею. В ярости он рванул ее за руку, да так, что рука сломалась. Раздался глухой щелчок, будто хрустнула ветка. Задохнувшись, она вскрикнула от боли.

– ¡Mira! — заорал он. — ¡Mira, puta, que has hecho![153]

Кость ей вправляла какая-то curandera[154], и рука с тех пор полностью не распрямляется. Она показала ему.

— Mires[155], — сказала она.

А заведение называлось «La Esperanza del Mundo» — «Надежда мира». Там грубо накрашенная девочка, почти ребенок, в заляпанном грязью кимоно и с рукой на перевязи, либо молча плакала, либо бессловесно позволяла мужчинам уводить себя в номера, причем денег за это с них брали меньше двух долларов.

От плача он согнулся пополам, не выпуская ее из объятий. Закрыл ей рот ладонью. Она отвела ее.

— Hay más[156], — сказала она.

— Не надо!

Она бы ему рассказала больше, но он снова приложил пальцы к ее губам. Сказал, что его интересует только одно.

— Lo que quieras[157], — сказала она.