Когда сведения о том, что монголы совсем утратили чувство осторожности (а кого им бояться, Рязанскую землю полностью разгромили и выжгли!), стали поступать к Евпатию регулярно, воевода понял — его час настал! Рязанская дружина благодаря помощи местных жителей стала выслеживать врага и нападать на небольшие монгольские подразделения, которые во множестве рассыпались по деревням и селам. Разведчики, большинство из которых являлись охотниками и лесными жителями, тщательно отслеживали движение обреченного отряда, а затем доносили сведения до Коловрата, который и решал, где и как атаковать супостатов. На монголов нападали везде — в деревнях, где они останавливались на постой, на лесных дорогах, где они разъезжали в поисках беглецов, на льду рек, по которым предпочитали передвигаться степняки. Нападали внезапно, когда враг меньше всего этого ожидал, секли и рубили поганую степную нечисть без жалости и в плен не брали, а если кто и попадался живым, то либо сами медленно пластали на куски ханских нукеров, либо отдавали освобожденным пленникам на расправу. Один за другим стали исчезать монгольские разъезды, действовавшие в тылу, и когда наконец в ханской ставке обратили на это внимание, то потери, которые понесли завоеватели в, казалось бы, побежденной и разоренной стране, вызвали немалый переполох.

Судя по всему, рязанский воевода начал нападать на врага еще до битвы под Коломной, а когда орда после битвы пошла на Москву, рязанская дружина двинулась за ней следом. Сражение под Коломной произошло 1 января 1238 г., а к Москве монголы подошли 15 января, и город пал 20-го числа. Все это время рязанцы висели на хвосте Батыева воинства, нанося короткие жалящие удары, а потом скрываясь в заснеженных лесах. К этому моменту численность воинства Коловрата насчитывала уже 1700 человек, и большую его часть составляли те, кто присоединился к дружине во время рейда по монгольским тылам, в «Повести» так об этом и сказано: «И собрал небольшую дружину — тысячу семьсот человек, которых Бог соблюл вне города». Конечно, когда боевые действия пошли уже на территории Владимиро-Суздальского княжества, в рядах рати Евпатия появились и суздальцы, но все равно подавляющее большинство в ней составляли именно рязанцы. Но был еще один момент, который хотелось бы отметить, — вполне возможно, что действия отряда рязанского боярина спровоцировали население разоряемых монголами территорий и подняли местных жителей на борьбу с захватчиками. И если это действительно было так, то партизанская война, которая развернулась в районе между Коломной и Москвой, должна была серьезно осложнить жизнь степнякам, не привыкшим к русским лесным просторам. Страх перед дремучими лесами Северо-Восточной Руси очень мешал степным всадником эффективно действовать против небольших партизанских отрядов, которые в этих чащобах чувствовали себя, как дома. Ну а что же касается дружины Евпатия, то можно предположить, что пешая ее часть могла передвигаться на санях, и в этом не будет ничего неправдоподобного — это вполне объясняет ту маневренность и мобильность его воинства, с которой оно передвигалось по заснеженным лесам и полям, успешно уходя от превосходящих сил преследователей. Но воеводе уже было мало того, что он привел в полное расстройство монгольские тылы, его полностью захватила новая задумка, которую он тщательно обдумывал и взвешивал, — рязанский боярин собрался ни много ни мало убить Батыя!

* * *

Очевидно, на эту мысль Евпатия натолкнул один из немногих выживших участников битвы рязанских полков с ордой, когда Юрий Ингваревич атаковал монгольские тумены и пытался разбить их поодиночке. Но Коловрат пошел в своих рассуждениях дальше рязанского князя и пришел к выводу, что если бы удар наносился по главной монгольской ставке, то шансов на успех у князя Юрия было бы гораздо больше. И тщательно все обдумав и взвесив, воевода пришел к выводу, что замысел его вполне осуществим, только в случае неудачи шансов на спасение не будет ни у кого — ни у него самого, ни у конных гридней, ни у пеших ратников. Но зато и ставки были велики, как никогда, с одной стороны, жизни 1700 человек, с другой стороны, одна жизнь, но зато какая! Ведь в случае гибели Батыя весь монгольский поход в Суздальские земли оказывался под угрозой — и если бы даже захватчики не повернули сразу назад в степи, то в их стане вспыхнула бы такая борьба за власть, что мало бы не показалось никому! Вряд ли, конечно, воевода был осведомлен обо всех тонкостях взаимоотношений между царевичами Чингисидами, из которых каждый примерял на себя роль руководителя Западного похода, зато он четко знал одно — последствия смерти Батыя будут непредсказуемы и необратимы. И потому рязанский боярин решил рискнуть.

* * *

Судя по всему, русским воинам, ходившим в разведку, удалось выследить расположение главной монгольской ставки — а возможно, что взяли «языков» и сумели им эти самые языки развязать. И не обязательно было брать в плен именно монгола, в орде было столько самого разного народу, что вполне могли попасться те, из кого можно было выудить информацию на вполне доступном наречии. И как только обстановка прояснилась, то Коловрат стал сразу действовать, и его дружина начала выдвигаться на рубеж атаки. Ратники прекрасно понимали, на что идут, знали, что в этот раз могут и не вернуться с поля боя, но терять им было уже нечего — простое человеческое счастье для большинства из них было смыто кровавой волной нашествия. И убить того, кто разрушил их жизнь, лишив самого дорогого на земле, стало для них главной задачей, которую они могли поставить сами перед собой. Именно с таким настроением и подкрадывались рязанские бойцы через засыпанный снегом ельник к монгольскому стану, а дружинники тихо вели коней в поводу, чтобы, не дай бог, не выдать раньше времени своего присутствия. Лунный свет серебрил покрытое снегом широкое поле, в глубине которого на холме был виден громадный ханский шатер, обитатель которого и являлся заветной целью рязанцев. Воевода лихо запрыгнул в седло и опустил стальную личину на лицо, приготовившись к бою, — следом за ним села на коней вся его дружина. Раздвигая копьями засыпанные снегом ветки, конные вои выехали из леса и, выровняв ряды, сразу взяли разбег, двинувшись в сторону монгольского стана. Следом за ними, убыстряя шаг, пошли в атаку пешие ратники, торопясь как можно скорее достигнуть вражеского лагеря и поддержать своих конников.

Дико кричали монгольские дозорные, гремели барабаны, собирая под бунчуки нукеров и багатуров, сотники и десятники, отчаянно ругаясь, строили в боевые порядки своих всадников. Боярин Евпатий пришпорил коня и перехватил поудобнее копье, а за ним, припав к гривам своих коней и прикрывшись большими червлеными щитами, стрелой летели рязанские гридни, на ходу перестраиваясь в ударный клин. Навстречу им рванулись монгольские ряды, но дружина, ведомая своим воеводой, прошла сквозь них, как нож сквозь масло, и, оставив после себя сотни пронзенных и растоптанных степняков, ринулась дальше, держа направление на ханский шатер. Все громче и яростнее грохотали монгольские барабаны, все новые сотни и тысячи нукеров и багатуров переваливали через холм, чтобы остановить бешеный натиск гридней, но порыв русских воинов был неудержим — сметая все и всех на своем пути, они прорубали дорогу к шатру Батыя. Следом за конной дружиной, прикрывая ее с тыла, стеной шла пешая рать, под страшными ударами рогатин и топоров вместе с конями валились на истоптанный снег ханские тургауды, будучи не в силах остановить этот яростный напор. А гридни, изломав свои копья, схватились за мечи да шестоперы и продолжали ломиться к шатру монгольского владыки, который, облачившись в боевые доспехи, соизволил выйти к темникам с нойонами и воссесть на коня. Вид хана, наблюдающего за битвой, по мысли Батыя, должен был вдохновить его воинов на великие подвиги, но натиск русских сметал лучших ханских бойцов, и стальной клин гридней все ближе и ближе пробивался к заветному шатру. Дружина прорубила себе кровавую дорогу к холму, на котором стоял хан, и пошла в атаку вверх по склону, но тут ее темп продвижения немного замедлился, поскольку приходилось наступать снизу вверх. Однако тут подоспели пешие ратники, и напор русских снова усилился — ударами мечей, боевых топоров и кистеней они положили ханскую охрану в окровавленный снег, и вал рукопашной схватки покатился прямо к шатру, у которого на коне сидел хан. И тут сердце Батыя дрогнуло — мало того что сражение стремительно неслось в его сторону, он наконец сумел разглядеть вражеское знамя — стяг сожженной и уничтоженной его ордой Рязани! Страх холодной рукой сжал сердце степного владыки, который никого и ничего не боялся в этой жизни, — ему показалось, что восстали из мертвых рязанские вои и пришли мстить ему за свой оскверненный и погубленный город. А еще Батый внезапно понял, что если сейчас он развернет коня и, хлестнув его плетью, помчится прочь, то за ним помчатся все его нукеры и багатуры, потому что они думают так же, как и он сам. А потому хан стиснул зубы и остался там, где стоял, ожидая, как монгольские боги распорядятся его судьбой.