Рон требует оценивать каждого по десятибалльной шкале, и чем больше он прикладывается к виски, тем выше растут баллы. Вот уже Морен из Ларкина досталось семь из десяти, в основном за то, что она за обедом втиснулась в очередь перед Роном, а это «очень о многом говорит».

— Первая десятка — у отца Макки, Иббси, так и запиши. Возглавляет список. Что-то он закопал в какой-нибудь из могил, с гарантией, зуб даю. Золото, труп, порнографию. Или все сразу, зная, с кем мы имеем дело. И боится, что откопают.

— Неправдоподобно, Рон, — спорит Ибрагим.

— Ну ты вспомни Шерлока Холмса, сынок. Если не знаешь, кто это сделал, то… как он там говорил?

— Действительно, мудрый совет, — соглашается Ибрагим. — А почему бы отцу Макки было самому это не раскопать, Рон? Время бы он нашел. И избавил бы себя от всех хлопот.

— Лопату потерял или не знаю что. Все равно попомни мои слова, — почти ласково тянет Рон. Поздний вечер, виски, нерешенная загадка — вот это жизнь! — Я тебе говорю — десятка!

— Это тебе не «Танцы с отравителем», Рон. — Ибрагиму очень не нравится Ронова система оценок, и все же он вписывает «10» напротив имени отца Макки. Надо сказать, система оценок «Танцев со звездами» ему тоже совершенно не нравится — он полагает, что мнению публики придается слишком большой вес за счет мнения судей. Однажды он послал на Би-би-си письмо об этом и получил дружелюбный, но бессодержательный ответ. Ибрагим находит в списке следующее имя.

— Бернард Коттл. А о нем что ты скажешь, Рон?

— По мне, он тоже из главных, — Рон жестикулирует стаканом так, что позванивает лед в виски. — Ты его видел в то утро?

— Он сильно разволновался, согласен.

— И ты знаешь, сколько он просиживает на той скамье, будто территорию метит, — добавляет Рон. — Раньше с женой там сидел, да? Теперь он там ищет покоя, так? Нельзя лишать человека покоя, тем более в наши годы. Большие перемены не для нас.

Ибрагим кивает.

— Большие перемены, да. Приходит время, когда прогресс уже не для нас.

Что так украшает Куперсчейз в глазах Ибрагима — это что в нем столько жизни. Столько забавных комитетов и смешной политики, споров, движения, сплетен. С каждым новичком что-то незаметно меняется, смещается равновесие. И с каждым прощанием тоже — каждое напоминает, что здесь нет ничего постоянного. Здесь общество, и такое, в каком, по мнению Ибрагима, следовало бы жить всему человечеству. Если хочешь побыть один, просто закрываешь входную дверь, а захочется быть с людьми — просто открой ее снова. Если и существовал лучший рецепт счастья, Ибрагим пока о таком не слышал. Но Бернард потерял жену и, судя по всему, еще не нашел выхода из своего горя. Вот он и сидит на файрхэвенском пирсе или на той скамье, и нечего спрашивать, в чем дело.

— А ты, Рон? — спрашивает Ибрагим. — Где ты находишь покой?

Рон поджимает губы, хмыкает.

— Задай ты мне такой вопрос пару лет назад, я бы расхохотался и вышел вон, верно?

— Верно, — соглашается Ибрагим. — Мне удалось тебя изменить.

— Думаю… — Рон оживился, глаза заблестели. — Думаю…

Ибрагим отмечает, как расслабляется лицо Рона, когда тот решает, что лучше выдать правду, чем ломать голову.

— Честно? Я в голове все пролистал — все, что положено сказать на такой вопрос. Только слушай. Пожалуй, что здесь, в этом кресле, с приятелем, когда пьешь его виски, а на улице темно и есть о чем поговорить.

Ибрагим, сцепив пальцы, слушает не перебивая.

— Ты просто подумай обо всех, кого здесь нет, Иббси. Обо всех бедолагах, которые не пробились. А мы вот здесь, паренек из Египта и паренек из Кента, мы пробились, и еще где-то в Шотландии кто-то сварил для нас виски. Самое то, а, сынок? То, что надо.

Ибрагим кивает. Сам он находит покой у стенки с папками, что у него за спиной, но ему не хочется портить минуту. Рон замолчал, и Ибрагим понимает, что он ушел в самую глубину себя. Затерялся в воспоминаниях. Ибрагим умеет молчать — пусть Рон уходит, куда ему нужно уйти. Подумает о том, о чем ему нужно подумать. Ибрагим за свои годы видел такое много-много раз — в людях, сидевших в этом самом кресле. За это он в первую очередь и любит свою работу. Видишь, как кто-то уходит в себя и обнаруживает там что-то, о чем никогда и не знал. Рон склоняет голову к плечу: он готов продолжать разговор. Ибрагим совсем чуть-чуть подается к нему. Где же он побывал?

— Ты как думаешь, Иббси, Бернард склеил Джойс? — спрашивает Рон.

Ибрагим совсем чуть-чуть отодвигается от него.

— Честно говоря, не думал об этом, Рон.

— Как же не думал! Наверняка думал. Психиатр! Спорим, так и есть, повезло ему. Пироги и все такое прочее. Ты бы тоже еще мог, знаешь?

— Нет, уже несколько лет как не могу.

— А, и у меня та же история. В каком-то смысле спасение. Я был рабом этого дела. В общем, я бы ему поставил девять, а ты как? Я про старика Бернарда. Он там был, ты сам видел, как ему не нравится, что кладбище сносят, и занимался он какими-то науками.

— Кажется, нефтехимией.

— Ну вот тебе и фентанил. Девятка.

Ибрагим склонен с ним согласиться. У Бернарда, судя по всему, душа не на месте. Он вписывает «9» рядом с именем Бернарда Коттла.

— Конечно, если у них закрутилось, Джойс этой девятки не одобрит, — замечает Рон.

— Джойс располагает той же информацией, что и мы. Она сама должна понимать, что у него девять.

— Она не дура, это да, — кивает Рон. — А та девица с холма? Фермерская дочка с компьютерами?

— Карен Плейфейр, — подсказывает Ибрагим.

— Она там была, э? — вспоминает Рон. — Ввязалась в самую кутерьму. И в химии небось кое-что понимает. К тому же хорошенькая, а это всегда не к добру.

— Разве?

— Всегда, — уверяет Рон. — Для меня уж точно.

— А мотивы? — сомневается Ибрагим.

Рон пожимает плечами.

— Любовь? Если забыть о кладбище, обычно в ней все дело.

— Скажем, семь? — предлагает Ибрагим. — Или, может, семь с апострофом и в сноске пояснение: «Требует дальнейшего расследования».

— Семь с апострофом, — соглашается Рон, очень своеобразно выговаривая слово «апостроф». — Ну и тогда остаемся только мы четверо, а? В списке только мы остались?

Ибрагим просматривает список и кивает.

— Подумаем? — спрашивает Рон.

— Ты допускаешь, что это кто-то из нас?

— Не я, это точно, — сообщает Рон. — По мне, пусть хоть всё застраивают-перестраивают, веселее будет.

— А на публичном обсуждении ты первый возражал, лоббировал протест и лез на баррикады. Лишь бы остановить застройку.

— А как же? — Рон смотрит на приятеля как на психа. — Со мной не побалуешь. И много ли случаев разворошить муравейник, когда тебе под восемьдесят? Может, другого шанса не выпадет. Ни за что бы не стал его убивать, что я, себе враг? Поставь мне четверку.