— Что ж вы друзей к себе не позовете? — спросил Клим.

— Друзья сами ищут жильцов на подселение: в городе почти не осталось порядочных людей — все разъехались. Оставайтесь! С карточками, правда, беда: по последней, буржуйской, категории дают осьмушку хлеба, а что там иностранцам полагается — я вообще не знаю. Ну что, согласны?

Клим кивнул.

— Вот и славно, — обрадовался Хитрук. — Завтра пойдете в домоуправление и зарегистрируетесь. Там секретарь такая… особая… Придумала себе имя Дурга — то ли дура, то ли карга. Впрочем, сами увидите.

Домоуправление помещалось в бывшей швейцарской. На коричневой двери висел приказ, оповещавший, что Петроград объявляется на военном положении:

Запрещено выходить из дома между шестью часами вечера и шестью часами утра. Все приезжие должны безотлагательно регистрироваться.

Клим постучался и вошел.

На стене полутемной конторы висели два портрета — Ленина и многорукого Шивы. Под ними восседала дама в малиновом вязаном колпаке.

— Мир вам, — сказала она безучастно и зажгла висевшую над столом медную курильницу. Сизый дым потек к закопченному потолку. Дама долго махала спичкой — пальцы на ее перчатке были срезаны на треть.

— Мне бы прописаться, — сказал Клим.

Она подняла на него круглые ясные глаза:

— Слава богам, что не жениться. А то пришел тут один из тринадцатой квартиры — хотел посвататься. Я делопроизводитель: произвожу дела в синих папках — через меня проходят каналы продовольственных карточек и увеличения жилой площади, так что многие введены в искушение. Дурга! — вдруг представилась она и так резко сунула Климу ладонь, будто хотела его зарезать.

Он пожал ее худые пальцы. Согласно «Книге о божествах и демонах», которую Клим подарил Жоре, Дурга была индуистской богиней-воительницей, охраняющей мировой порядок.

Она велела Климу сесть на большой восточный барабан и принялась изучать аргентинский паспорт и заявление Хитрука о временной прописке.

— Иностранец… так и запишем. Кой черт вас принесло сюда? Впрочем, ответы нужны в письменном виде.

Дурга подала Климу большую клеенчатую тетрадь, в которой на первой странице имелись вопросы, как в девичьих анкетах.

— Циркуляров из кварткома не дождешься, так что я сама все опросники составляю, — сказала она, заметив недоумение Клима. — Пишите: я должна знать, кого регистрирую в подотчетном доме.

Дурга интересовалась всем — от происхождения до отличительных черт характера. Последним вопросом значилось: «Как вы понимаете настоящую ситуацию?» Клим хотел написать: «Черт бы меня побрал, если я хоть что-нибудь понимаю», но нарываться на проблемы, пожалуй, не стоило.

Дурга внимательно прочитала его анкету.

— Так, Рогов Климент Александрович, 1889 года рождения… Вы в графе «Чем занимаетесь?» указали, что пишете… А что именно?

— В последнее время заявления и анкеты.

— И этот тоже! — Дурга жалобно посмотрела на Ленина. — Хитрук пишет никому не нужные воззвания, Полтавский из пятой квартиры пишет стихи, Артемов из десятой пишет скрипичные концерты, а когда есть деньги на кокаин, так еще и божественные откровения… Почему никто не пишет, как дальше жить? — Она опустила крышку на курильницу и осуждающе посмотрела на Клима. — Знакомый продал мне фунт американской кукурузной муки и банку французского маргарина. А дома шаром покати — ничего, кроме соды и соли. Вопрос: что мне делать с этим добром? В поваренной книге все рецепты — как издевательство: «Возьмите три фунта парной телятины…» Откуда, я вас спрашиваю? Расскажите мне про кукурузную муку, а не про мясо, которого больше не существует в природе!

— Сделайте тортийю, — посоветовал Клим. — Это такие лепешки, в свое время я только ими и питался.

Он рассказал, что когда приехал в Буэнос-Айрес, у него не было и сентаво за душой, по-испански он не говорил и на работу устроиться не мог. Русский батюшка пустил его ночевать в церковную библиотеку при Свято-Троицком храме, а готовить приходилось из того, что Бог пошлет: в том числе тортийи из кукурузной муки.

— Вот и пишите не глупости всякие, а полезные советы! Может, вы что-нибудь про картофельную шелуху или про селедочные головки знаете? Помните, раньше продавали книжки «Обед за гривенник»? Вот что народу надо! А своему Хитруку передайте — пусть дурью не мается.

Клим пожал плечами:

— Он не может равнодушно смотреть на…

— Равнодушие — это ровная душа! — рявкнула Дурга. — Вы ко всему относитесь ровно, с открытым сердцем, ни от кого ничего не ждете и потому не страдаете. Так и скажите Хитруку!

Она записала рецепт тортийи и внесла Клима в реестр.

— Заходите вечером: я вас вашим блюдом угощу.

Забастовка учителей выдохлась только к середине зимы. Жора явился в промерзшее здание гимназии и обомлел: в коридорах толпились смущенные девочки!

— Теперь у нас будет совместное обучение, — объявил новый директор. — Женщин уравняли в правах с мужчинами, поэтому все ученики будут сидеть в одном классе.

Это было так странно, что несколько первых дней Жора только и делал, что пялился на закутанные в платки девичьи головки. Потом в класс явились шестеро парней, переведенных из ремесленного училища. Они держались особняком, нагло посматривали на гимназистов и называли их «гнилой интеллигенцией».

— Вали в отставку, милостивые государи!

Жора пару раз ссорился с ними, но дело неизменно кончалось вызовом к директору и обещанием выкинуть в два счета. «Ремесленники» состояли в дружине юных коммунистов; их опасались, перед ними заискивали — на общем собрании учеников и педагогов именно их выбрали в контролеры при столовой, следить, чтобы повара поровну разливали суп с воблой.

Поначалу было объявлено, что советские школы будут освобождены от любого идеологического давления: учеба должна быть вне религии и вне политики. Но на первом уроке истории на седьмой класс вывалили байку о героических матросах, штурмом взявших Зимний дворец и арестовавших трусливых министров-капиталистов. Как будто каждый ученик не знал, как на самом деле выглядят «революционные войска» и не слышал рассказов о пьяной вакханалии в Петрограде в первые дни после переворота.

На уроке словесности тщедушный старичок, то и дело сверяясь с конспектом, начал рассказывать о пролетарских писателях. Жора не утерпел:

— «Человек — это звучит гордо»?[19]Какой человек, позвольте спросить? Они разные бывают.

Он не особо разбирался в творчестве Максима Горького, Демьяна Бедного и иже с ними, просто их имена слились с тем, против чего Жора был намерен бороться до конца.