Поезд тронулся, пассажиры стал разворачивать свертки с едой, достали кисеты с махоркой: вагон наполнился едким дымом. Климу повезло: ему досталось место у стены, прошитой пулеметной очередью. Из дырок несло ледяным ветром, но это был свежий ветер.

Освоившись, все заговорили разом. Бойкий священник шумел громче всех:

— Раньше мы звали Господа Царем Небесным, а Богородицу — Царицей. Это надо оставить: царь — сатрапская должность, и Бога нельзя ею оскорблять.

Мешочники хохотали:

— Правильно, правильно: пусть будет небесным председателем.

Вскоре всё кругом — одежда, вещи, лица — покрылись тонким белым налетом.

— Это мучная пыль, — шепнул Климу Антон Эмильевич. — Мешочники везут провизию в Москву и Петроград: там с едой намного хуже, чем у нас. Вагон трясет, вот мучная пыль и летит из багажа.

Клим оглядывал суровые бородатые лица. В советских газетах спекулянтов изображали как слабых, но хитрых слизняков. Ну-ну… Чтобы ехать в переполненных теплушках за тридевять земель, таскать огромные мешки, ежедневно рисковать всем и вся, нужна такая воля, такая решительность, которая и не снилась кабинетным фельетонистам. Мешочники как раз кормили города — в казенных лавках неделями ничего не выдавалось.

На остановках двери не открывали. В них колотили прикладами, грозили кинуть под вагон гранату.

— Местов нету! — кричал революционный попик.

Через маленькое окно под потолком он совал местным мальчишкам котелок, чтобы они принесли кипятку. Расплачивались сухарями.

Играли в карты, дружно гоготали над анекдотами и рассказывали, на какой станции добрее начальство. Постепенно голоса стихли. Храп, треск поленьев в печке. Клим ткнулся головой в сложенные на коленях руки: то ли заснул, то ли задавил реальность воспоминаниями о вчерашней ночи:

Жарко натопленная комната; отсвет зеленой лампы на боках фарфоровых коней на комоде, на зеркальной плитке на платяном шкапу.

Отчаяние — как перед самоубийством — сливалось с теплой, пульсирующей радостью обнимать Нину, чувствовать, как она касается его небритой щеки, слушать ее голос:

— Я тебя нарисую: вот так, пальцами… Сначала скулу, потом бровь… Теперь ухо с приросшей мочкой жестокого убийцы.

— Почему убийцы?

— Не знаю… Так говорят: у кого приросшие мочки — тот способен на ужасные поступки.

Она тоже думала о завтрашнем дне, понимала, что так надо, но неосознанно обвиняла Клима в решимости поехать в Петроград и довести задуманное до конца. В решимости покинуть ее, пусть даже на время.

Клим проклинал свою беспечность: он должен был еще осенью выкрасть Нину, увезти, спасти от всего этого…

Пытался отвлечь ее:

— Нарисуй-ка мне большие мышцы, а то на советском пайке я скоро совсем отощаю.

— Не буду. Мужчина должен быть атлетически мускулист, но поджар. Порода подразумевает изящество.

Дикость какая — вышвырнуть себя из этого поблескивающего рая в гудящую от храпа, вонючую теплушку! Нужно было остаться, пропасть, погибнуть, но все-таки вместе…

Звук колес: так-на-до, так-на-до, так-на-до…

В Петроград прибыли только через неделю. Немцы наступали, население разбегалось, и большевики распорядились никого не выпускать из города, дабы Советское государство не исчезло за неимением подданных. Из страха перед шпионами и диверсантами в столицу также никого не впускали без особого мандата. Просидев несколько дней в Вышнем Волочке, Клим и Антон Эмильевич кое-как добились, чтобы их посадили на поезд, следующий до Петрограда: все-таки у одного был иностранный паспорт, а у другого — важная командировка (Антон Эмильевич сам себе выписал направление в Финляндию по делам газеты).

Остаток пути проделали с комфортом: почти в пустой теплушке, — зато нагляделись на переполненные поезда, следующие на юго-восток. В мороз люди ехали на крышах вагонов и буферах. Клим видел замерзших, валявшихся под насыпью; видел остатки крушений — сошедшие с рельс, разграбленные и сожженные поезда.

На Николаевском вокзале толпа осаждала кассы, громыхали сапогами красногвардейцы, где-то вдалеке слышались выстрелы.

— Немцы идут… немцы… — слышалось со всех сторон.

На Лиговской улице насколько хватало глаз стояли груженые возы: из-под брезента торчали канцелярские столы и древки свернутых знамен. Ломовики орали друг на друга, щелкали кнуты, ржали лошади. На возах сидели укутанные в платки женщины и дети.

Антон Эмильевич перевел изумленный взгляд на Клима:

— Это что за исход народов?

— Правительство в Москву перебирается, — хмыкнул стоявший неподалеку господин в каракулевой шапке. — Вместе с семьями, челядью и наложницами. Немцы сбросили в Фонтанку бомбу с аэроплана; видите, как большевиков взрывной волной разметало?

На взволнованную любопытную толпу надвинулись кавалеристы.

— Рас-сой-тис! Прочь! Прочь! — кричали они с явным иностранным акцентом.

— Латыши… — передернул плечами господин в каракулевой шапке.

— Что они тут делают? — спросил Клим.

— Правителей охраняют. Это дезертиры, как и все прочие, только русские-то по деревням отправились — делить землю, а латыши домой поехать не могут — в Курляндии и Лифляндии немцы. Вот и служат Советам за паек. Говорят, лучше наемников не придумаешь: они ни бельмеса по-русски не понимают, им даже взятку не сунешь.

Антон Эмильевич, хорошо знавший Петроград, объяснил Климу, как добраться до аргентинского посольства:

— С Невского свернешь на Литейный проспект, а там спросишь, где Пантелеймоновская церковь. Посол живет напротив. А я сейчас в Смольный — выбивать разрешение на выезд. Вечером встретимся у Хитрука. Ты запомнил его адрес?

Клим кивнул. Хитрук был старым приятелем Антона Эмильевича и, по его словам, должен был пустить их переночевать.

Роскошные здания как плесенью заросли рукописными объявлениями: чтобы лишить оппозиционные газеты дохода, большевики ввели государственную монополию на рекламу, и теперь все «Куплю» или «Продается» расползлись по стенам и фонарным столбам.

Торопились озябшие, сутулые человеческие фигуры; половина витрин разбито, окна — как черные пещеры. Вместо вывески над бывшим магазином — огромные буквы: «Граждане! Спасайте анархию!» Теперь даже анархию надо было спасать.

Клим быстро отыскал шестиэтажное здание с колоннами. Посольство охраняли польские солдаты в четырехугольных фуражках и длинных плащах. Он предъявил им паспорт, и караульный вызвал маленькую черноголовую сеньору секретаршу.

Клим рассказал ей, что он приехал в Россию по семейным делам и теперь хочет вернуться в Буэнос-Айрес.