После ссоры из-за Фурии Скипидаровны свекровь не разговаривала с Ниной три дня, а потом явилась и выложила на стол крохотный гробик на цепочке — золотой, с эмалевыми вставками. Внутри лежал скелет, выточенный из слоновой кости.

— Я пожертвовала все драгоценности в пользу раненых, так что у меня осталось очень немногое, — сказала она. — Это кулон семнадцатого века: такие носили английские аристократы после казни Карла Первого[20]. Он напоминает о бренности бытия и призывает через страдание и смерть возродиться во Христе.

На внутренней стороне крышки имелась латинская надпись: Memento mori — «Помни о смерти».

— В Древнем Риме эту фразу выкрикивал раб, поставленный на колесницу героя-полководца, — добавила Софья Карловна. — Надеюсь, мой подарок будет напоминать вам, что нельзя зазнаваться, ибо конец одинаков для всех.

— Да она просто бессовестная старуха! — вскипел Жора, услышав об этом. — Живет за твой счет да еще делает гадкие намеки! Зачем ты вообще взяла этот гроб?

Нина пожала плечами:

— Золото на дороге не валяется.

— Графине очень трудно признать себя зависимым существом, — сказала Елена. — Она привыкла быть благодетельницей, а Нина даже советов от нее не принимает. Вот она и пытается купить ее уважение, а заодно показать разницу между собой и худородной невесткой.

Вечером Елена читала вслух повесть Джека Лондона — о сильных людях в невыносимых обстоятельствах. Нина слушала, раскачивая на пальце цепочку с золотым гробиком.

Надо сменять его на что-нибудь полезное. Например, на серебряное блюдечко — чтобы катать по нему наливное яблочко и видеть все царство, всех врагов и главное — одного человека, который пропал где-то в Петрограде.

Или шапку-невидимку, или даже шапку-невредимку, чтобы стать недосягаемой для чекистов.

Живую воду — чтобы с утра вымывать из души всякий сор, накопившийся за ночь.

Двоих из ларца, одинаковых с лица, — чтобы наконец отремонтировали прохудившуюся крышу.

А лучше всего — ковер-самолет с хорошей грузоподъемностью.

Зима была долгой — до середины марта стояли морозы, а потом все потекло. Днем с нагретых крыш срывались целые сугробы, за ночь на карнизах нарастал частокол сосулек в руку толщиной. Город распарился, обнажился и завонял — оттаивали не чищенные за зиму помойки.

Нина всегда ходила на рынок с братом — у одиноких женщин часто отбирали корзины с покупками, — но сегодня пришлось оставить Жору дома: он решил, что раз весна — башлык ему ни к чему, и тут же застудил горло. Лихорадки пока не было, но голос пропал.

Дорогу расквасило — утопить галошу в снежной грязи проще простого. Нина прошлась, балансируя, по размокшему бруску, перекинутому через ручей. Настроение поднялось: оттого ли, что она ловко спрыгнула на землю, не запачкав юбки, оттого ли, что воздух стал мягче и солнце припекало так, что хотелось расстегнуть пальто. А еще на подоконниках появились горшки с рассадой — вот отрада для глаз! Небо яркое, на деревьях грачи…

Эх, дали бы Нине волю, она бы быстро порядок в городе навела! В первую очередь сломала бы триумфальные арки, воздвигнутые из досок и размалеванного холста в честь набега московского начальства. Извозчики, объезжая их, все тротуары разворотили.

Убрала бы плакаты — чтобы не смущали умы: ведь это дичь какая-то — Карл Маркс в красной рубахе навыпуск, в шароварах и со знаменем, на котором написано: «Привет революционным водозаборщикам!»

На Большой Покровке надо снести гипсовых старух в шляпах — кто они такие и почему им поставили памятник в Нижнем Новгороде, никто не знал. На постаменте было указано, что это Клара Цеткин и Роза Люксембург[21], но, судя по рожам, их лепили с того же Карла Маркса, только без бороды.

Самое главное — надо убрать мордатого милиционера на Новобазарной площади. Официально рынок на ней был закрыт, но каждый день на прежнем месте собиралась великая толпа. Частную торговлю в Нижнем Новгороде то разрешали, то отменяли, и милиционер не знал, положено ему гонять «преступных хищников спекуляции» или нет. Он осуществлял диктатуру пролетариата по собственному разумению: забирал всё, что приглянется самому, жене, начальству и друзьям. С бывалыми мешочниками он находился во взаимовыгодной дружбе; торговцы попроще вскладчину покупали ему водку или платили мальчишкам, чтобы они осаждали его:

— Дядь, а дядь, дай из ружья стрельнуть!

Милиционер рычал, иногда замахивался прикладом, но бегать за ними ленился. Нина невольно пригнулась, когда проходила мимо; впрочем, тот был занят важным делом: орал на перепуганную деревенскую бабу.

Рынок кипел, как огромная кастрюля. Торговали всем на свете: портянками, елочными игрушками, маковыми плитками, кокаином. Бранились, дрались, закусывали на ходу.

Старик генерал в треснутых очках продавал трубу от граммофона. Стоял, пряча стыдливые глаза, жевал обкусанный конец седого уса. Старуха в гимназической фуражке поверх платка сбывала две немытые сковороды. Мальчишки совали прохожим трясущегося щенка, шведские спички и папиросы «Ява». Плеск луж под ногами, толкотня, крик:

— Я претензию могу заявить!

На заборе огромный плакат: «Торговля хлебом, как внешняя, так и внутренняя, должна быть государственной монополией». Жора спрашивал Нину: зачем вообще нужна эта монополия? Все просто: сначала ее ввели по дурости — правителям казалось, что это поможет решить проблему голода, — а потом большевики распознали, что распределение продуктов — это кнопка, которой включается верность: люди служат тому, кто их кормит. Теперь большевики от нее не откажутся, потому что по-другому они не могут заставить население работать на себя. Разреши свободную торговлю, и власть уплывет к другим кормильцам — спекулянтам и их прихлебателям.

У забора — рогожа, на ней — старые дверные ручки, солдатские ремни и древнее Евангелие в бархатном переплете. Нина кивнула Ефимке — худому парню с дергающимися от тика воловьими глазами. Тот поманил слоняющегося рядом мужика: «Последи за товаром», поднялся и зашагал прочь сквозь толпу; Нина — за ним.

Ефимка вошел в бывшую сапожную мастерскую и встал на лестнице, дожидаясь Нину. Они поднялись на второй этаж. Свет из пыльного окна едва освещал обитые рассохшимися досками стены и крепкую низкую дверь.

— Деньгами будете платить? — спросил Ефимка.

Нина достала из нагрудного кармана керенки: