— Выйди вон, не видишь, здесь женщина переодевается, — без всякого раздражения бросила Клара, не поворачивая головы.

— Почему это Игорю можно, а мне нельзя? — обиделся Михаил.

— Что можно льву, нельзя собаке, — оскорбила его Старикова.

Конаков вспыхнул, выскочил вон. В большой комнате, где собирались все ветераны и гости, храня на лице выражение оскорбленного достоинства, надел свою куртку и… присел к столу. В этот вечер он ел вареники, не снимая верхней одежды. Выпив коньяку, пригорюнился, потом начал хаять Россию, говорил о загубленной большевиками культуре, хотя к тому времени, как известно, демократы уже большевиков поперли. Потом рассказывал о том, как славно работается ему в тельавивском драматическом театре, как легко и непринужденно освоил иврит и теперь зрители даже отличить не могут его произношения от говора коренных артистов.

Несколько лет спустя, когда он вернулся в Россию, то точно так же ругал израильскую культуру, вернее полное ее отсутствие, дав следующую характеристику: еврейский театр — это три жида в два ряда. Даже родная Мишина жена Таня порой тяготилась его присутствием. Однажды мы отдыхали в одной компании. Кто-то поинтересовался, будет ли Миша. Таня с раздражением спросила:

— Вам нужен испорченный репродуктор, который выключить нельзя, а выбросить жалко?

Зато я легко и непринужденно сдружился с братьями Чижевскими. Леонид когда-то в знаменитом сериале исполнил роль майора Демина, и с тех пор его настоящую фамилию не вспоминали. Старший, Александр, был писателем-сатириком, в свое время писал интермедии для самого Аркадия Райкина, в Израиле создал популярный среди русских репатриантов юмористический журнал. Эпиграф к первому номеру журнала я запомнил: «Израиль — это большое зеркало. Какую рожу ты перед ним скорчишь, такую и увидишь». Примерил эпиграф к себе, с огорчением вздохнул: видно, рожа у меня была если и не кривая, то уж кислая — точно.

С братьями мы обычно встречались в гостинице Хилтон, плавали в бассейне, потом пили пиво. Ездили в Иерусалим, в гости к хлебосольному Игорю Куперману, Гарику, как его все называли. При Советах он написал такие строчки:

Всего две строчки, а потянули на целых шестнадцать лет лагерей. Освободившись из заключения, Гарик немедленно репатриировался в Израиль. Знаменитые «гарики» лились из-под пера Купермана безудержно, издавались отдельными сборниками. Вышло несколько книг прозы. Я прочитал с любопытством. Вроде действительно проза. Но все равно — стихи.

Игоря стали приглашать с концертами в Москву, другие города России. В Иерусалиме он теперь бывал все реже и реже. И в стихах, и на сцене безудержно матерился. Над его матом хохотали даже пуритане. Один из них прислал ему во время концерта записку. Игорь прочитал ее вслух: «Куперман, почему вы так беззастенчиво материтесь, ведь в зале же женщины», Гарик немного подумал, развел руками: «А хули ж…»

* * *

В самом центре Тель-Авива есть очень красивая площадь — Дизенгоф. Вокруг фонтана полно маленьких уютных кафе. В субботнее утро здесь местечко найти непросто. И причиной тому не только отменный кофе, что здесь подают. Наши собираются здесь пообщаться, обменяться последними новостями, сплетнями. Если вы кого-то давно не видели, а встретить хотите, приезжайте на Дизенгоф.

Был чудесный весенний день, тягучая израильская жара еще не наступила. Опьяняюще пахнет цветами, названия которых не могу, хоть тресни, запомнить. Гдето рядом пристроилась невидимая птичка. Крохотная такая, с длиннющим клювом. Называется «майна». Поет-заливается так, что любой оркестр перекроет. Одним словом — благодать. Пьем с приятелем кофе, треп — ни о чем, отвечаю вяло, да и говорить не хочется, так мне хорошо. Вдруг приятель всплеснул руками и, глядя поверх моей головы, воскликнул:

— О! Вот и Оленька к нам пожаловала.

Оглянулся и, как принято говорить в таких случаях, потерял дар речи. Прямо на меня смотрела Ольга. С афиши. Крупными яркими буквами надпись: «Народная артистка Ольга Смолина». Ниже, чуть помельче — концерты из цикла «Любимые актеры». Гастроли начнутся через неделю.

Мне казалось, эта неделя никогда не закончится. Не мог на месте усидеть, начал приводить в порядок свою комнату. Без конца ее драил, приобрел новую посуду, какие-то ненужные вазочки. Себе купил кое-что из одежды. Бриться мне давно уже было лень, и я в Израиле ходил с безобразно рыжей бородой и еврейскими (чтобы не говорить «жидкими») усиками. А тут побрился, вернув себе прежний облик. Мысленно составил меню торжественного вечера и накануне концерта отправился в самый престижный и дорогой район города — в магазин деликатесов.

Что я себе напридумывал? И сам теперь не пойму. Почему-то был уверен, что она непременно захочет прийти ко мне в гости. И не просто прийти… Внушил идиотскую мысль: Ольга устроила эти гастроли специально, чтобы увидеться со мной. Бред, конечно, но ослепленные чувством мужчины в бредовые идеи обычно верят куда крепче, чем в реальную жизнь.

Отправляясь на концерт, купил огромный букет знаменитых израильских роз. Уселся в третьем ряду. Обзор великолепный, да и меня с таким букетом не заметить было невозможно. Аплодировал так оглушительно, что соседи рядом вздрагивали. Едва прозвучал последний музыкальный аккорд, первым ринулся на сцену. На ступеньках споткнулся и чуть не грохнулся, опрокинув усилитель. Пока я приводил себя в порядок, к Ольге уже выстроилась небольшая очередь поклонников, все с цветами.

Наконец прорвался. С глупой улыбкой протянул букет, она в этот момент подписывала очередному поклоннику ее таланта свою фотографию. На меня взглянула мельком. Я продолжал топтаться на сцене. И! Вот! Наши! Глаза! Встретились! Она одарила меня благосклонной улыбкой, ничуть не отличающейся от той, какими только что одаривала всех иных, доселе ей незнакомых зрителей.

Все, кажется, стало ясно. Кому угодно, только не мне. «Понятное дело, не станет же она на сцене целоваться со мной и лить на моем плече слезы раскаяния и радости от долгожданной встречи», — убеждал я себя, ожидая Олю возле служебного входа. Она появилась оживленная, смеющаяся, еще больше похорошевшая. Вместе с ней шли такие же оживленные люди, некоторых из них я знал. Эта компания шумно расселась в машины, и они умчались.

Я остался один. Думал не о том, что рухнули мои последние надежды, а тупо рассуждал, чуть ли не вслух, на кой черт я накупил такую прорву продуктов и что мне теперь со всем этим добром делать. Хотел напиться до беспамятства, но даже этого мне не удалось. После первой же рюмки захмелел, а потом протрезвел внезапно и окончательно. Со злостью, знать бы еще на кого, завернул в новенькую, только вчера купленную скатерть, остатки пиршества, связал узлом и вынес на помойку.

Через пару дней узнал, что в честь приезда знаменитости, Смолиной закатили роскошный банкет. Кто-то из наших общих знакомых ей сказал:

— Оля, а ты знаешь, Юдин же тоже здесь.