Ко мне относился, в лучшем случае, с превосходством и долей сожаления, в худшем — с пренебрежением. Мои «интеллигентские штучки» явно порицал. Порой я его ненавидел, так и хотелось запустить в башку чем-нибудь тяжелым. Но не голову разбить опасался, боялся промахнуться. Тогда бы точно пришлось уносить ноги, а бегаю я уже не так резво, как в молодости. А если честно, я просто завидовал его успеху.

Вообще-то я человек не завистливый. Более того, зависть всячески порицаю. Даже придумал некую собственную декларацию, которую с удовольствием излагаю в кругу друзей. Доказываю им, что нет на свете никакой белой, то есть доброй, зависти. Зависть она и есть зависть, какого бы цвета ни была. Самый худший и самый опасный из человеческих пороков. Во все времена зависть толкала человечество на самые низменные поступки — убийства, войны, предательство. Так что для меня выражение «я ему завидую побелому» звучит ничуть не лучше, чем «я его ненавижу». Удается что-то твоему близкому лучше, чем тебе, имей мужество признаться и сказать: «рад за него». А коли не рад, так и молчи в тряпочку, никто тебя за язык не тянет, лживую свою радость демонстрировать.

Так что Володьке я завидовал и ни хрена за него не радовался. Завидовал остро, не желая признаться в этом даже самому себе. В «Улугбеке», как мне представлялось, все было лучше — уютнее интерьер, проворнее официанты, вкуснее еда. Даже то, что мне самому нравилось там бывать, вызвало мое раздражение. Хотя все чаще и чаще прислушивался к его советам и даже научился благодарить, когда он рекомендовал что-то толковое, до чего я сам додуматься не мог. В конце концов признал, что в этом деле он разбирается лучше. И тогда отступила зависть. Я бы соврал, если бы стал с пеной у рта утверждать, что начал радоваться успехам товарища. Не требуйте от меня слишком многого. Но хоть ушло это гадливенькое чувство зависти, точившее меня изнутри и унижавшее в собственных глазах.

Притирались мы с ним друг к другу долго. Потом директором стал работать Алексей Беляев. Володя Панков безоговорочно признал в нем профессионала, в «Ручеек…» теперь приходил без презрительной ухмылки, просто по-соседски. Раздражитель в наших отношениях и разговорах исчез, мы мирно общались. Частенько коротали вечера то у меня, то в «Улугбеке». Близкими друзьями мы не стали, мешало то, что теперь называют туманным словом «ментальность». Володя долго прожил в Европе, слишком часто общался с педантичными немцами, что и наложило определенный отпечаток на его манеру общения, а может быть — даже и на характер. Мне порой казалось, что он органически не способен на такие чувства, как искренность, открытость. Порой бывал хорошим собеседником, в основном в те часы, когда сам никуда не торопился. Тем более нам было что вспомнить, о чем поговорить. Земляки все же. При случае мог дать дельный совет, если это не задевало его собственных интересов.

Однажды я придумал, как сейчас понимаю, достаточно глупый проект по совместной деятельности наших ресторанов. Панков на место поставил меня тотчас, категорически и жестко: «Извини, Игорь, но у меня своя семья. Я забочусь о ней, и в первую, и в последнюю очередь. Помочь тебе готов, но только не за собственный счет». Мне стало стыдно. Он ведь прав, по большому счету. Одним словом, Володя Панков полностью соответствовал тому определению, что порядочный человек — это тот, кто гадости делает без удовольствия и только в силу жизненной необходимости.

В Шереметьево Сергея Михеева встречали несколько друзей и невесть откуда пронюхавшие о его возвращении телевизионщики популярного канала. Того самого, который накануне оповестил всю страну о том, что суд приговорил Михеева к восьми годам тюрьмы. Эксклюзивное интервью им обломилось, да оно и ни к чему было — что ни скажи, все равно наврут. Сергей издали показал репортерам поднятые над головой указательный и средний пальцы правой руки, в виде латинской буквы «V» — виктория, победа!

…Утром я едва разлепил глаза. Болела голова, отчего-то ныло все тело. Долго озирался, но так и не сообразил, где нахожусь. Выглянул в окно, увидел тихий заснеженный лес. Обессиленный этим непосильным действием, снова рухнул. Огляделся. Комната была светлой, уютной, постель просто шикарной, соседняя подушка — не смятой. На тумбочке возле кровати — поднос, накрытый салфеткой. Приподнял салфетку и ахнул: вот это сервис! Стакан апельсинового сока, нарзан, бутылка пива, несколько гренок и даже блистер цитрамона. К спальне примыкала ванная комната.

Стоя под тугими струями горячей воды, пытался восстановить картину вчерашнего вечера. Из аэропорта мы приехали в какой-то ресторан, где было полно народу — родственники, друзья Сергея. Восторженные восклицания, объятия, суматоха первых минут. С кем-то меня знакомили, кто-то сам узнавал, восклицал с восторгом: «О, Игореха, привет! Да ты что, меня не узнаешь, я же Сашка из параллельного класса», ну и тому подобное. Меня тискали, хлопали по плечам, по спине. Может, от этого ноет теперь все тело.

За столом оказался рядом с женщиной, смутно мне кого-то напоминавшей. Пялился на нее долго до неприличия. Она засмеялась:

— Юдин, расслабься, я же Таня, сестра Сережи.

— Ах, да, извини, не узнал сразу. Ну, давай выпьем за встречу.

— А может тебе уже хватит, ты бы поел что-нибудь…

На этом эпизоде пленка моих воспоминаний обрывалась. Посвежевший после душа, вышел из спальни. На кухне хлопотал девушка. Улыбнулась мне ничего не значащей дежурной улыбкой:

— Завтракать будете?

— Спасибо, я в спальне позавтракал.

— Если желаете поехать в город, машина вас ждет.

Я пожелал. Вот только вопрос: куда ехать? Решил отправиться во Дворец культуры, так сказать, по месту работы, если я там еще работаю… Долго стоял перед дверью, не понимая, что изменилось. Потом сообразил: вывеска исчезла. Да и дверь оказалась закрытой. Недоумевая, обошел здание, вошел через служебный вход. И остолбенел. Вокруг царил хаос — валялись поломанные стулья, перевернутые столы. Из двери, словно привидение, показался Сеняалкаш, непризнанный гений кисти и холста Семен Ильич Гольдштейн, в заляпанном, как всегда, синем халате.

— Что здесь происходит?

— Продали, — односложно ответил художник.

— Что продали?

— Все. Клуб продали, трансформаторный завод тоже продали.

— А Юрий Борисович где?

— Эва, спохватился. Наш Альхен уже в Израиле, а может, в Америке, кто знает…

— А ты чего не едешь, семитская рожа?

— На себя посмотри, — беззлобно огрызнулся Сеня и, не без горького юмора, уныло добавил: — Вот бутылки сдам и тоже поеду, — потом оживился. — Слушай, Игорь, у тебя деньги есть? Может, отметим встречу.

Деньги у меня были. Накануне вечером, это я помнил, Виктор позаботился, чуть не силой засунул мне в карман несколько купюр:

— Бери, бери, не стесняйся, ты же, наверное, совсем без денег.

Но только с Сеней пить у меня не было никакого желания — мы никогда друг другу не симпатизировали.