– Я хочу купить детям новую собаку.

Я покачала головой: Отто до сих пор бродил по дому. Я слышала, как стучат по полу его лапы – тихо-тихо. Сжав руки, я принялась медленно тереть их друг о друга, чтобы высушить неприятно взмокшие ладони.

– Не люблю замен.

В тот вечер, когда Марио ушел, я перечитала “Анну Каренину” – страницы, где она идет навстречу смерти; перелистала и те, где говорится о сломленных женщинах. Я читала и чувствовала себя в безопасности, я больше не походила на них – трясина, засасывавшая меня, исчезла. Я отметила, что даже похоронила где‐то брошенную жену из моего неаполитанского детства, мое сердце больше не билось в ее груди, трубки ее вен распались. Бедняжка превратилась в старую фотокарточку, в застывшее бескровное прошлое.

Ни с того ни с сего начали меняться и дети. Хотя они по‐прежнему не слишком ладили между собой и часто ссорились, однако постепенно перестали винить во всем меня.

– Папа хотел купить нам новую собаку, но Карла не разрешила, – как‐то вечером сказал мне Джанни.

– Ты сам заведешь себе собаку, когда вырастешь, – успокоила его я.

– Ты любила Отто? – спросил он.

– Нет, – ответила я, – пока он был жив, нет.

Меня удивила спокойная откровенность, с которой я отвечала на все их вопросы. У папы и Карлы будет ребенок? Карла бросит папу и найдет себе кого‐нибудь помоложе? А ты знаешь, что когда она пользуется биде, он тоже приходит и писает? Я рассуждала, объясняла, иногда меня даже разбирал смех.

Вскоре я привыкла видеться с Марио, звонить ему по бытовым вопросам, возмущаться, если он тянул с перечислением денег на мой счет. В какой‐то момент я заметила, что его тело опять стало меняться. Он поседел, скулы у него округлились, бедра, живот и грудь отяжелели. Он то отращивал усы, то отпускал бороду, то тщательно брился.

Однажды вечером он заявился без предупреждения. Вид у него был расстроенный, ему хотелось поговорить.

– Тебе не понравится то, что я скажу, – начал он.

– Я слушаю.

– Джанни мне неприятен, а Илария действует на нервы.

– У меня такое тоже бывало.

– Мне хорошо, только когда их нет рядом.

– Знакомое чувство.

– Мы с Карлой расстанемся, если дети будут навещать нас так же часто.

– Да, это возможно.

– У тебя все хорошо?

– Да, хорошо.

– Ты правда меня больше не любишь?

– Правда.

– Почему? Потому что я обманывал тебя? Потому что ушел? Потому что оскорбил?

– Нет. Как раз тогда, когда я ощущала себя обманутой, брошенной и униженной, я очень любила тебя и желала сильнее, чем за все годы нашей совместной жизни.

– Тогда почему?

– Я тебя больше не люблю, потому что в свое оправдание ты сказал, что провалился в пустоту, потерял смысл жизни – а это было не так.

– Так.

– Нет. Теперь‐то я понимаю, что значит потерять смысл жизни и что значит снова его обрести. А вот ты – ты и понятия об этом не имеешь. Лишь однажды глянув вниз, ты испугался и быстренько утешился с Карлой.

Недовольно поморщившись, он сказал:

– Ты должна больше заботиться о детях. Карле тяжело, у нее на носу экзамены, она не может уделять им столько времени. И потом – ты же мать.

Я внимательно на него посмотрела. Все верно: меня в нем больше ничто не интересовало. Он не был даже осколком прошлого, он был пятном, подобным отпечатку руки, что оставили на стене много лет назад.

Три дня спустя, вернувшись с работы, я увидела на коврике у входной двери, на клочке бумажного полотенца, крошечный непонятный предмет. Это был новый подарок Каррано, я уже привыкла к этим знакам внимания: недавно он положил туда пуговицу, которую я потеряла, и заколку, которая мне очень нравилась. Я поняла, что это был его финальный дар: белый рычажок от баллончика со спреем.

Я села в гостиной; дом казался пустым, как будто в нем обитали только марионетки из папье-маше или одежда, никогда не облегавшая человеческое тело. Затем встала и пошла в кладовку искать баллончик, с которым игрался Отто накануне того трагического августовского дня. Я нашла следы от зубов и прошлась по ним пальцем. Попробовала приладить клапан на место. Сделав это, указательным пальцем нажала на него – баллончик был пуст, я почувствовала только легкий запах яда.

Дети уехали к Марио и Карле и должны были вернуться через два дня. Приняв душ, я тщательно накрасилась, надела платье, которое мне шло, и спустилась к Каррано.

Я чувствовала, как он все смотрит и смотрит на меня в глазок: полагаю, он хотел угомонить бешено колотившееся сердце и стереть с лица эмоции, вызванные неожиданным визитом. Это и есть жизнь, подумала я: радостный трепет, острая боль, страстное наслаждение, пульсирующие под кожей вены – вот и вся правда, и нет никакой другой. Чтобы увеличить накал эмоций, я, будто в нетерпении, позвонила еще раз.

Каррано открыл дверь, он был не причесан, одежда в беспорядке, пояс штанов расстегнут. Он обеими руками одернул темную толстовку, чтобы прикрыть верх штанов. Мне было трудно представить, что он может извлекать теплые и сладостные ноты, дарящие радость гармонии.

Я спросила о его последнем подарке и поблагодарила за остальные. Он коротко и уклончиво ответил, что нашел часть баллончика у себя в багажнике и решил, что находка поможет мне привести в порядок мысли и чувства.

– Наверняка он застрял в лапе, шерсти или даже в зубах у Отто, – сказал он.

Я подумала с благодарностью, что за эти последние месяцы он незаметно воссоздал вокруг меня мир, которому можно доверять. А сейчас он совершил самый деликатный свой поступок. Он хотел дать мне понять, что бояться больше нечего, что любое действие имело объяснение – плохое или хорошее. Что, короче говоря, пора вернуться к прочным связям, сопрягающим пространство и время. Этим подарком он пытался оправдать и себя, и меня, приписав гибель Отто случайности, произошедшей с овчаркой во время ее ночных игр.

Я решила поверить ему. Из-за его постоянного раскачивания между образом бесцветного, печального человека и образом виртуозного создателя сияющих звуков, способных подарить сердцу ощущение полноты и насыщенности жизни, он тогда показался мне как раз тем, в ком я нуждалась. Хотя я и сомневалась, что это был клапан именно от моего баллончика и что Каррано и впрямь нашел вещицу в своем багажнике. Однако сама причина, по которой он дал мне ее, принесла чувство облегчения – притягательный силуэт за матовым стеклом.

Я улыбнулась, я коснулась губами его губ, я его поцеловала.

– Тебе было очень плохо? – смутившись, спросил он.