— Как считаешь, Бранд, твой «Нарвал» догонит ее? Весла против латинского паруса?

— При таком штиле — запросто.

— Тогда отправляйся. Потопи лодку, убей всех, кто на борту.

Бранд замялся.

— Я вовсе не против того, чтобы убивать врагов, ты же знаешь, — сказал он. — Но вдруг это простые бедняки, которые ловят рыбу?

— Или шпионы греков. Или то и другое разом. Мы не можем полагаться на случайность. Выполняй приказ. Если тошно руки марать, возьми арбалеты.

Шеф пошел к своему гамаку, считая разговор оконченным. Бранд глядел ему вслед, и на лице великана читалась внутренняя борьба.

— И этот человек всегда запрещал мне хапать лишнюю добычу, всегда заботился о рабах…

— Он по-прежнему заботится о рабах, — возразил Торвин.

— Но готов убить невинных людей ни за что, просто потому, что они могут быть опасны. Даже не для удовольствия, как это делал Ивар, и не для того, чтобы разговорить других, как поступал старик Рагнар Мохнатые Штаны.

— Может, и правда Локи вырвался на свободу, — сказал Торвин. — Лучше сделать, как велит государь. — И жрец суеверно ухватился за свой нагрудный молот.

В то же самое время и не так уж далеко от флота северян Бруно, император франков, германцев, итальянцев и бургундцев, медленно и неохотно поднял свой щит, но не для того, чтобы защититься от летящих в него весь день стрел, обломанные острия которых уже усеяли кожаную поверхность. Нет, он заслонился от жара яростно пылавшей перед ним башни. Бруно не хотел терять из виду эту башню, надеясь, хотя и тщетно, что там раздастся последний крик, что удача еще повернется к франкам сегодня. Однако даже для императора-аскета жар был слишком силен.

Этот день не задался с самого начала, и он был уже далеко не первый. Бруно был уверен, что на этот раз крепость падет; так и случилось. Но все же он надеялся, он ждал, что многодневная осада образумит защитников, они примут ультиматум, позволят императору проявить милосердие, на которое они вряд ли смели рассчитывать. Его способ осады горных крепостей снова и снова оправдывал себя на мусульманском побережье, и воины империи понимали это. Первым делом надо было подтащить гигантский требушет, противовесную катапульту Эркенберта, достаточно близко, чтобы огромными валунами снести крепостные ворота. Но у этой машины были свои недостатки. В отличие от легких онагров и дротикометов, противовесная катапульта требовала установки на плоскости. На плоскости и вблизи цели, не дальше чем за четыреста шагов.

Здесь, в Пигпуньенте, вблизи ворот не было горизонтальных площадок, одни крутые склоны. Братья ордена Святого Копья загнали мусульман в крепость, вырубили в растрескавшейся скале площадку для требушета. Защитники дождались, когда противник закончит приготовления, и принялись скатывать по склону камень за камнем; их перебрасывали через стену добрых два десятка человек. Братья вбили в скалу шесты, настелили на них бревна, сделали укрытие для драгоценной машины. Сотни грузчиков собрались для подъема требушета и камней противовеса. Еще труднее было доставить снаряды, которые наконец притащила на деревянных санях цепочка потных, задыхающихся людей.

Но Бруно добился своего: машина установлена, первый валун пролетел над самыми воротами, так что дьякон Эркенберт смог проделать свои загадочные вычисления и сказать, на сколько нужно убавить вес, чтобы следующий снаряд попал точно в деревянные створки. А затем, когда дело было сделано и угроза стала ясна защитникам, Бруно послал на переговоры одного из лучших своих людей, брата Гартнита из Бремена. Всем гарантируется жизнь и свобода, если мусульмане отдадут то, что находится внутри крепости. Бруно был уверен, почти уверен, что защитники примут это предложение, они ведь должны понимать: когда появится брешь, по всем законам, Божьим и человеческим, не может быть пощады никому: ни мужчине, ни женщине, ни ребенку, из-за которых штурмующие так рисковали и мучились. Все братья, даже из ордена Копья, искоса смотрели на императора, когда тот послал Гартнита на переговоры. Понимали, что это означает потерю традиционных привилегий, ради которых все проливали пот, а слишком многие — и кровь. Право убивать и грабить, мстить и насиловать. Братья давали обет целомудрия, никогда не женились, словно монахи. Однако обет не действовал в военное время. В конце концов, ни одна пленница не доживет до завтра. Братья нуждались в отдушине, которую предоставлял им обычай.

Однако они позволили Гартниту выйти вперед, зная, что у их повелителя есть свои планы. Вот бременец закричал на вульгарной латыни, которую понимало большинство. Кое-кто даже точнее, чем Бруно, угадал настроение осажденных и приготовился к шквалу стрел, к привычному ответу на предложение сдаться. Гартнит, прячась за своим несоразмерно огромным щитом-мантелетом, тоже был наполовину к этому готов.

Но никто не ждал колоссальной мраморной колонны, перелетевшей через стену и обрушившейся подобно палице гиганта. Один ее конец разнес мантелет, и колонна в туче пыли покатилась вниз по склону. Все явственно слышали жалобные стоны храброго Гартнита с пронзенным сломанными тазовыми костями мочевым пузырем, пока сам император не избавил его от мучений с помощью свой мизерикордии, длинного тонкого кинжала, предназначенного как раз для таких целей.

Братья зарядили требушет, снесли ворота, прорвались внутрь, преодолели баррикаду, оказавшуюся, как они и ожидали, во дворе, и стали выкуривать последних защитников из башен и подвалов, с лестниц и чердаков. Мусульмане свирепо отбивались, при отступлении добивая своих раненых, пока их не загнали в последнюю башню. Это были одни мужчины. Бруно сам видел лежащих в крепости рядами женщин, стариков и детей: кто на животе, кто на спине со скрещенными на груди руками, кто свернулся клубком: все отравленные, зарезанные, ни одного живого. И лишь последние два десятка бойцов заперлись в башне, которую подожгли люди императора.

Бруно опустил щит, осторожно, опасаясь стрелы, шагнул вперед. Он рисковал показаться глупцом, но необходимо было выполнить задуманное. Император прокричал:

— Эй, еретики! Если вам жарко, выходите и сдавайтесь. Я даю слово рыцаря и кайзера, что вам не причинят вреда. Никто в мире не может биться лучше вас. Вы сделали все, что в ваших силах.

В ответ только треск огня. Братья косились, гадая, не сошел ли император с ума. И тогда из самой середины огня донесся голос:

— Знай, император. Я капитан Маркабру, все еще, увы, имперфектос, несовершенный. Нам не страшен ни ты, ни твой огонь. Уже сегодня, как доблестный разбойник, я окажусь в раю с моим Господом. Потому что Всевышний милостив. Он не заставит нас гореть и в этом мире, и в другом.

С треском обрушились стропила, поднялся клуб дыма и пыли, наступила долгая тишина, нарушаемая лишь шумом пламени. И не было знакомых звуков грабежа, не было воплей, рыданий, просьб о пощаде. Только рев огня и гул падающих камней.

Бруно попятился, все еще держа перед собой щит. Сражение закончилось, появился Эркенберт; от него ни на шаг не отставали телохранители. Он с удивлением увидел в голубых глазах императора удовлетворение и даже радость.