– Странно, правда? – спросил он, задвигая ящик.

Он взял себя в руки, он стал самим собой. Это была хорошая минута, минута, когда морфин разрушил и уничтожил боль и на секунду приостановился, прежде чем яростно броситься на поиски новой жертвы. Следующей его жертвой будет мозг Жолье, ясность его ума. Самим собой он был теперь в промежутке между прерванным приступом боли и неизбежным отупением. Но промежутки были все короче и короче.

– Не волнуйся, – твердым голосом проговорил Жолье, – я не выпускаю эту женщину из виду…

Он называл свою боль «эта женщина», был с ней обходителен и говорил, как о любовнице, которая была навязчивее и глупее других.

– Этой ночью я еще видел хорошие сны, – сказал он. – Вот только не знаю, куда мне себя колоть. Бедра стали как сито… Битва должна закончиться не из-за отсутствия бойцов, а из-за отсутствия поля боя как такового. Не надоело тебе здесь сидеть?

– Нет, – сказала Беатрис. – Правда нет. Это уже вошло в привычку – приходить каждый день. И мне это нравится. Мне будет вас недоставать, – искренне сказала она.

– У меня есть преимущество перед тобой, – сказал он, – единственное, заметь, – мне не будет тебя недоставать; и всего остального тоже, я полагаю. Ты веришь во что-нибудь?

– Я? – переспросила Беатрис.

Она колебалась. Она считала себя неверующей, но время от времени, когда жизнь была, с ее точки зрения, к ней несправедлива, ей случалось вспоминать о Боге. Она представляла его сидящим, с окладистой седой бородой, то как строгого судью, который высказывается в ее защиту, то как беспомощного дряхлого старика. От этой картинки до настоящей веры…

– Нет, – сказала она, – но не вижу причин, почему бы не верить.

– Конечно, – согласился Жолье, – равно как нет их и чтобы верить. Хотя купить только один билет и только в один конец мне кажется скупердяйством…

– Да, на вас это не похоже, – улыбнулась Беатрис.

Они обменялись взглядом, понимающим, любовным.

– Забавно, как трудно принять решение, если знать, что оно последнее, – сказал Жолье. – Здоровый не колеблется ни секунды, прежде чем сделать ребенка или убить человека на войне… А став развалиной, никак не может решиться расстаться с бесполезным мешком костей…

И жестом, полным иронии, он указал рукой на собственное тело. Беатрис успокоилась. Теперь она знала, что Жолье справится. А какое-то время она за него боялась. «Я успокоилась, а с чего? – подумала она. – Он же умирает… Я схожу с ума!» Ей захотелось рассмеяться.

– Завтра принеси мне мимозу, если найдешь где-нибудь, – попросил он. – Мне хочется мимозы, теперь у меня бывают причуды, как у беременных. И почему бы не разрешиться от бремени собственной смертью, а?

Глаза у него стали закрываться. Беатрис встала и пошла к дверям. У дверей она обернулась. С открытыми глазами он следил за ней удивительным взглядом, потом поднял кулак над головой, на манер испанских республиканцев, – жест, символизирующий боевое товарищество, который так ему не шел. Беатрис вернулась.

– Нет, – сказала она, – это не для нас.

Она наклонилась к нему и прижалась горячими свежими губами к его, чуть теплым, думая про себя: «Прощай».

Беатрис не удивилась, когда, придя на следующий день, застала Жолье спящим – он уже не приходил в сознание. Она положила мимозу на подушку, села в знакомое кресло и стала ждать, когда он умрет, – она сидела так больше часа. Сидела и ни о чем не думала. Когда он вдруг очнулся и повернул голову к окну, она не пошевелилась. Стемнело. И когда чуть позже вошел слуга, чтобы зажечь лампу, она увидела, что Жолье вдруг вытянулся на кровати, и, скрывая от слуги его смерть, пошла к двери, даже не взглянув в сторону кровати.

На улице Беатрис с трудом нашла такси, шел дождь, от всего этого она разнервничалась. Только через час, уже переодевшись, весело поболтав с Кати и пошутив с Эдуаром и Никола в голубой гостиной, только через час, сидя у камина и слушая, как мужчины обсуждают, в какой пойти ресторан, она вдруг вспомнила о смерти Жолье и сказала о ней Эдуару и Никола. Оба вскочили, будто она совершила что-то неподобающее.

– Жолье… умер? Андре? – воскликнул Никола. – Андре Жолье? При тебе?..

– Да, – ровным голосом сказала Беатрис, – я видела, как он умер. Но мы давно уже об этом договорились.

Мужчины молча смотрели на нее. Наконец Никола тихо сказал:

– Почему ты нам раньше не сказала? Уже целый час, как…

– Я забыла, – сказала она.

И она нервно засмеялась, видя их изумление.

– Правда, – продолжала она, все еще смеясь, – клянусь вам, я забыла.

– Такое бывает, – сказал Никола быстро. – Да, да, такое случается, видишь, веришь, что…

Он махнул рукой и, казалось, вывел Эдуара из оцепенения, тот очнулся, подошел к Беатрис и положил руку ей на плечо.

– Больно? – спросил он.

И тогда Беатрис вдруг заплакала: это были горячие и горькие слезы, слезы гнева, печали и страха, полные тоски и сожаления. Она вдруг вспомнила голубизну глаз Жолье, звук его голоса еще вчера, запах мимозы в комнате, сейчас опустевшей комнате, из которой ушла жизнь, незаменимая и живая жизнь человека по имени Жолье, человека, которого ей теперь оставалось только забыть.

Похороны были великолепными. Присутствовал весь Париж, и погода была прекрасная. Насмешник Жолье распорядился, чтобы похороны были самые что ни на есть торжественные, зная, что в его кругу все любят поплакать на людях или хотя бы сделать вид, что плачут (или то и другое вместе), и не хотел отказать в этом удовольствии своим друзьям.

Ближе к вечеру Эдуар и Беатрис сидели у камина и тихо говорили о Жолье. Эдуара заворожил рассказ Беатрис о его агонии, о самоубийстве, заворожил своей крайней невыразительностью. Слушая Беатрис, можно было подумать, что нет ничего более естественного, как выбрать час своей смерти и ускользнуть в нее в присутствии посвященного и неболтливого человека. Беатрис находила это и логичным и разумным.

– Тогда почему же, – спросил Эдуар, – такая смерть редкость, зачем все эти рыдания, притворство, вопли и потрясения?

– Потому что морфин очень дорог, – ответила Беатрис тоном практичной женщины. – А неболтливые друзья и вовсе на вес золота. Вот про меня Жолье знал, что я никому не скажу.

И действительно, она никому ничего не сказала, даже ему, Эдуару. Она инстинктивно скрывала от него их встречи, а загнанный в угол Жолье точно так же инстинктивно положился на Беатрис: он знал – в ней достаточно природно-животного, чтобы выдержать вместе с ним ожидание смерти. Люди, за редким исключением, сбегают от своих умирающих. Зато животные сбиваются вокруг них в кружок и поддерживают их своим теплом до последней минуты. Животные и Беатрис. Эдуара восхитило неожиданное смешение жестокости и нежности, что вело эту самку, когда она тайно навещала каждый день умирающего заброшенного самца. Он восхищался тем, что эти двое, живя всю жизнь в искусственном и обманчивом времени и среде, будучи сами типичнейшими представителями того, что называют «театральным миром», – этот мужчина и эта женщина, которые в один прекрасный день сошлись из-за своекорыстных интересов, инстинктивно вновь обрели друг друга в день совсем не прекрасный для одного из них.