– Ах да, и правда, – сказал Эдуар уныло, – налоги…

Он всегда держался в стороне от денежных вопросов, ибо в юности денег у него было так мало, что он не успел оценить их опасностей и их очарования. Впрочем, Беатрис часто упрекала его за бездумную щедрость, считая, что мужчина должен беречь деньги так же, как любимую женщину.

– Да… налоги, – продолжила Тони. – А кто занимается вашими налогами?

– Друг моего отца, он стряпчий, я начинал работать у него, когда приехал в Париж, – сказал Эдуар.

– Когда вы станете миллиардером, вам придется нанять специалиста, – наставительно сказала Тони д'Альбре, – зарабатывать деньги – дорого стоит. А пока, мой дорогой Эдуар, не мне вас учить, но я все-таки вам скажу: если вы подпишете контракт на экранизацию, не настаивая на роли для Беатрис, которая к тому же не хочет ее играть, вы поправите ее положение.

– Но… – начал Эдуар в изумлении, впрочем, вполне естественном. – Я не знал…

И покраснел. Он вдруг с ужасом понял, что никогда не задумывался ни о денежных вопросах, ни о будущем Беатрис, довольствуясь тем, что оплачивал ее счета в гостиницах, ее путешествия и рестораны, продолжая жить у нее. В глазах других он выглядел как жиголо самого низкого пошиба, изображающий невинность. На лице его отобразился такой ужас, что Тони поторопилась сказать:

– Разумеется, вы получите все свои деньги обратно, милый Эдуар, и очень быстро.

– Да разве в этом дело? – воскликнул Эдуар. – Вы что, смеетесь надо мной! Все, что у меня есть, принадлежит Беатрис, и я немедленно…

Он что-то смущенно бормотал и вдруг увидел на губах Тони д'Альбре торжествующую улыбку. «Так вот оно что, – подумал он, – она думает о своих дивидендах, хорошо же она меня обставила. Но в любом случае я вел себя как недоумок». Он посмотрел на Тони и холодно сказал:

– Вы должны были бы знать, что я весь принадлежу Беатрис. Я подпишу этот контракт завтра, где вам будет угодно, и вы назовете мне сумму, которую считаете нужной.

Тони колебалась. Новый тон разговора, новый ритм поставили ее в тупик. Всякий раз, когда она чувствовала, что положение ее неустойчиво, она выравнивала его добрыми чувствами: они никогда не подводили. Уже очень давно она усвоила, что в этой среде лучше слыть дурочкой, чем пронырой; неважно, с кем имеешь дело – с циником или с простодушным.

– Беатрис будет очень тронута, – сказала она. – Очень.

– Я запрещаю вам говорить об этом, – заявил Эдуар. – Насколько я знаю, вы не говорите с ней о делах, так зачем начинать? Из-за меня?

Они обменялись враждебными взглядами. Что-то похожее на недоверие, даже ненависть, росло между ними и становилось все более ощутимым. Наконец-то! После стольких месяцев сдержанности и вежливости! Тони почувствовала, что пульс у нее участился, гнев и презрение охватили ее: презрение к презрению, которое она внушала.

– Вы и в самом деле храбрый рыцарь, милый Эдуар, – сказала она тоном, полным сарказма.

– Да, – сказал Эдуар, – я храбрый рыцарь и надеюсь таким и остаться.

И вдруг улыбнулся, как озорной ребенок. На секунду Тони д'Альбре подумала, что, возможно, Беатрис и вправду влюблена в него. Он был так бесстрашен и так слаб одновременно, так чист и так одинок, что напоминал какую-то неведомую птицу, мужественную и отважную.

– И если я останусь рыцарем, моя дорогая Тони, – сказал он, – то только благодаря королевским контрактам, которыми вы сумеете меня обеспечить. И я вам заранее благодарен.

Он рассмеялся и встал, отменно вежливо, но и нетерпеливо показывая, что свидание окончено, дело сделано, и, кроме денег, Тони заработала полное право уйти, и он, Эдуар, превращает это право в непременную обязанность. Решительно, Тони д'Альбре не была больше своей в голубой гостиной… Идя к дверям, она вдруг подумала, что эта голубая гостиная обставлена благодаря ей, благодаря ее усилиям, ее телефонным звонкам и уловкам, благодаря ее преданности, в конце концов. Так что уходила она так, как должна была прийти: с глазами, полными слез.

Беатрис взглянула в окно на потемневший зимний сад и снова взяла с маленького столика кольцо. Положила его на ладонь и в который уже раз поднесла к свету. Да, потрясающий бриллиант – безупречной прозрачности, не менее двадцати каратов. Принеся его, Эдуар был в восторге, он чувствовал себя одним из волхвов. Зато Беатрис впервые в жизни пришлось изображать радость, открывая футляр. До этого дня драгоценности всегда доставляли ей удовольствие как нечто полагающееся, своеобразная дань, которую она собирала со своих богатых любовников (таковых было немного). Эдуара обогатили американские контракты, и он последовал их примеру, стал на них похожим. Впервые Эдуар походил на кого-то, походил на «остальных», и это выбило Беатрис из колеи, почти опечалило. Он подарил ей подарок для нее одной, то, что она сможет сохранить после него – если будет что-то после него, – подарил ей вещь, которая будет радовать только ее. Это был подарок мужчины женщине, подарок скорее роскошный, разорительный, чем приятный, и она не понимала, почему предпочла бы уик-энд в Сен-Жермен-ан-Лей, или пластинку с оперной музыкой, или подсвечник, неважно – главное, чтобы она могла разделить с ним удовольствие от подарка. Для женщины с богатым прошлым, как Беатрис, драгоценность – это след, а след – это то, что остается потом на песке – потом, когда время проходит. А Беатрис не мыслила себе жизни без Эдуара.

«Сейчас самое плохое время дня, – подумала она и положила кольцо на столик, – оно меня угнетает». День клонился к вечеру, а последние два, вернее, даже три месяца она обычно сидела в это время у постели Жолье. Между многочисленными встречами, связанными и не связанными с работой, она выкраивала для себя два часа и машинально продолжала это делать, хотя Жолье уже умер. Эдуар вместе с Лоуренсом Хернером ушел смотреть актерские пробы, Тони вот уже несколько дней не показывалась в голубой гостиной, Никола был на длительных гастролях, а Кати что-то шила в кухне. Беатрис чувствовала себя одинокой. Сегодня она будет играть в неудачном спектакле перед полупустым залом, потом они пойдут куда-нибудь поужинать с Лоуренсом Хернером, а потом вернутся домой. И тогда, прежде чем лечь спать, она еще раз поднимет руку, любуясь кольцом – само собой разумеется, что весь вечер оно будет у нее на руке, – и скажет: «Ах, Эдуар, какое безумие!» – с притворной радостью и повернется к единственной своей подлинной любви. Как же это возможно, чтобы она, оставшись с ним наедине, когда ей хочется чего угодно, но только не лгать, когда все слова любви стали правдой (ведь даже на сцене она скучала по нему), она скажет эту идиотскую фразу: «Ах, Эдуар, какое безумие!», фразу, которую говорила не раз и точно таким же тоном другим мужчинам, которых не любила? В этом было что-то фальшивое, смехотворное и жестокое, но она не знала, кто в этом повинен. Уж, конечно, не Эдуар, потому что он любит ее и подарил ей кольцо, желая ее порадовать. Но и она не виновата, что у нее были богатые любовники до знакомства с Эдуаром. Именно потому, что у нее были любовники – состоятельные и нет, – Эдуар и любил ее. Он не смог бы полюбить женщину без прошлого. Но, может, ему нравятся женщины без будущего? Может, этот подарок, который он преподнес ей, так радуясь ее радости, не что иное, как прелюдия, за которой последует уход?