…С сеньора Пеньи, к примеру.

А она руки тянет, а на пальцах ногти кровью горят, длинные такие. Чисто упырь!

Пропал, думаю.

А сеньора маркиза шаг делает – меня аж затрясло всего, – но возле свечей горящих, что звездой идут, словно натыкается на что-то. Как будто руки ее в железо ударились. Отшатнулась, зашипела кошкой – и снова ко мне.

И опять назад! Не пускает, видно, что-то.

Эге! Вот оно как, значит!

И тут не знаю уж, что на меня накатило. Может, байки про ведьм да про колдуний мавританских вспомнил – в каждом селении тебе такую байку расскажут. А может, и слова соседа моего – про слепую собаку да про тряпку.

Вынул я из уха серьгу (пропадай – не жалко!), сорвал с головы пару волосин да плюнул на все это дело. Слюной, в смысле.

– Вот я, ваше сиятельство!

И через свечи перебросил – прямо к ногам ее босым. Упала серьга, звякнула чуть слышно.

Н-на!

Тут ее сиятельство и повело. Дернулась, волчком крутанулась…

А когда повернулся уже, за ручку в дверную взялся, ударил в спину вой. Словно дагу мою ей в живот вонзили. И вроде бы слова даже какие-то слышны, а непонятно.

Да я и понимать не пытался. Болтом арбалетным в коридор меня вынесло. Да так, что только у своей двери перекреститься догадался.

А сзади – вой. Даже сквозь доски слышно.

…Когда уже отдышался, когда на кровать повалился, когда все молитвы, какие знал, прочел, странная картинка мне привиделась. Будто сижу я в заведении папаши Молинильо, что на полях Алькудийских, вокруг – парни из Месты в своих лохматых плащах-сайялях, и рассказываю я им все как есть, чего со мною за последние дни случилось. И про старого дона Хорхе, и про платок с семью узлами, и про их сиятельств. Рассказываю, а чернобородые перемигиваются, пальцами у висков крутят, кто-то уже за веревкой побежал, чтобы беднягу Начо Бланко, умом повредившегося, вязать. Живо так представилось!

А мы над Доном Саладо зубы скалили, когда он, калечный, про великанов с людоедами толковал.

Чего же это выходит?

Ясное дело, до утра глаз не сомкнул. Так у окна и просидел. Решил так: в дверь рваться станут (чего ж рваться, не на запоре она), так я сразу – в окошко. А там – будь что будет!

Не рвался никто. Тихо в коридоре было. За дверью, где старик в повязке полосатой, вроде как шепот, а из комнаты сеньора Пеньи – плач, жалобный такой. Не выдержал – в обе двери постучал, но – не открыли. К Адонису я и так войти мог – открыто у него, да только неловко как-то. Видать, совсем парня довели.

…А потом запалил я свечной огарок, ворот рубахи расстегнул да на булавку с камешками синими глаза скосил. Снимать, понятно, не стал – себе дороже. На месте булавка, но вроде как почернела. Потер – снова серебром блестит. Так и не понял, почудилось или вправду.

А у забора дуэнья круги пишет. То есть не круги, а как и в первую ночь: появится – и сгинет. Исчезла и тут же где-то в стороне вынырнула.

В общем, успокоился я только под утро, когда небо белеть начало. И уже спать собрался, как вдруг слышу – топот. Не в доме, хвала Деве Святой, на улице. Всадники – да не один, не два, чуть ли не десяток. Сон, понятно, сам собой пропал, и превратился я в одно большое ухо – растопыренное такое, словно у Дона Саладо. Точно – подъезжают. Куда – не видно, зато слышно – прямиком к воротам. А дуэнья черная уже там, а вот и стража, что на башенках мавританских, голос подала.

А затем – голоса, уже близко, во дворе. Высунул я голову – точно. Конные, у каждого лошадь заводная рядом.

Значит, гости – и не простые. Звон железный издалека слышно. А этот звук спутать мудрено. Ясное дело, с оружием гости. И оружия этого у каждого – полным-полно.

Этого еще не хватало! Уж не Эрмандада ли пожаловала? Правда, шлемов я не заметил, так, может, сняли шлемы?

Эх, зря я в первую ночь из окошка не выпрыгнул!

К утру вроде как отпустило слегка. То ли из-за солнышка, то ли оттого, что бедняга Адонис плакать перестал – заснул, видать. А может, просто свыкся я. Кому утонуть не суждено? Вот именно, таким пикаро, как я, тем, кто по краешку ходит да на лезвии даги севильяну танцует. А годом раньше, годом позже…

Когда же во дворе оказался, то и вовсе весело сделалось. День прошел, ночь прошла, а я жив! Ну, не славно ли? А там, глядишь, идальго моего увижу, потолкуем о том о сем. В общем, когда мы на дорожке, под старой оливой (высокая такая, выше крыши), нос к носу с ее сиятельством столкнулись, я даже улыбочку изобразил. Добрейший, мол, вам денек, сеньора де Кордова, хорошо ли почивать изволили?

Не ответила. Не увидела. Через меня посмотрела – насквозь.

Эге!

Шагнул я в сторонку, дабы ее сиятельству дорогу не загораживать, глаза потупил слегка, а сам гляжу – не отрываюсь. Ох, не так что-то с маркизой. То есть совсем не так. Во-первых, не узнает никого – ну, точно как сеньор Пенья. Глазами пустыми по сторонам рыщет, губы кривит, словно завыть собирается. Что-нибудь этакое: «О-о-о-о-о! Адони-и-и-с!» Во-вторых, не одна она. И не с беднягой Адонисом, понятно, а с какой-то дамой. Плотной такой, широкоплечей, в черном.

Тут я и ахнул. Да это же дуэнья! Персоной собственной. Жаль, лица разглядеть не успел, только и заметил, что волосы короткие, не женские какие-то. А ступает дуэнья эта черная твердо так, аж гравий трещит, на ногах – туфли-чапины, тяжелые, старинные, такие только у меня дома в Астурии и носят. А ее сиятельство улыбается себе блаженненько, головой крутит – и на руку дуэньи опирается.

И еще показалось, что вроде как постарела сеньора маркиза. Или морщинки легли, или кожа потемнела, серой сделалась.

Ну, это, видать, от ночи бессонной. Спать надо, а не голышом среди свечек выплясывать!

Поглядел я ей вслед и дальше пошел – идальго моего искать. Вокруг дома пробежался – нет его, одних учеников этих, которые с книжками и бородами, встретил (если, конечно, слуг не считать). Я к воротам, а там…

– Эге, парень, да ты, видать, с Берега?

Пятеро… Нет, шестеро даже, рожи – смотреть страшно, кинжалы у пояса, шляпы серые, пастушеские, сапоги высокие, мехом вверх.