Из уголка его рта выступила и засочилась серебряной струйкой ему на воротник слюна. Что-то поспешно уползло с воротника в складки пальто.

– Да? И что же произойдет, когда взойдет луна? Толстяк в кресле шевельнулся, открыл опухшие и красные глазки и несколько раз моргнул, просыпаясь.

– Мне приснилось, что у меня множество ртов, – сказал он, его новый голос показался дребезжащим и странно высоким для такой огромной туши. – Мне снилось, что каждый рот открывается и закрывается независимо от других. Одни рты говорили, другие шептали, третьи ели, четвертые молча ждали.

Оглядевшись по сторонам, он отер с подбородка слюну и, недоуменно моргая, сел прямее в кресле.

– Вы кто?

– Тот, кто снимает эту контору, – объяснил я ему. Он вдруг громко рыгнул.

– Прошу прощения, – сказал он высоким с придыханием голосом и тяжело поднялся с кресла. Стоя, он оказался ниже меня ростом. Он смерил меня мутным взглядом. – Серебряные пули, – после минутной паузы объявил он – Традиционное средство.

– Ага, – отозвался я. – Прямо на язык просится, вот почему я, наверное, о них не подумал. Ха, так и надавал бы себе по щекам. Честное слово.

– Потешаетесь над стариком, – констатировал он.

– Вовсе нет. Извините. А теперь прошу прощения. Кое-кому тут нужно работать.

Он, шаркая, удалился. Сев на вертящееся кресло за стол у окна, я через несколько минут проб и ошибок обнаружил, что, если крутиться на нем влево, сиденье падает с основания.

Поэтому я застыл и стал ждать, когда у меня на столе зазвонит пыльный черный телефон, а зимний день тем временем становился все более серым.

«Дзинь».

Мужской голос:

– Как насчет алюминиевой обшивки? Я положил трубку.

Отопления в конторе не было. Интересно, сколько толстяк проспал в кресле?

Через двадцать минут телефон зазвонил снова. Плачущая женщина умоляла помочь ей найти пятилетнюю дочку, пропавшую вчера вечером, украденную из кроватки. Их собака тоже исчезла.

– Я пропавшими детьми на занимаюсь, – сказал я. – Мне очень жаль, слишком много дурных воспоминаний. – И с новым приступом тошноты положил трубку.

Сгущались сумерки, и впервые за все время, что я был в Инсмуте, через улицу загорелась неоновая вывеска. «МАДАМ ИЕЗЕКИИЛЬ, – сообщала она, – ТОЛКОВАНИЕ ТАРО И ХИРОМАНТИЯ».

Красный неон окрашивал падающий снег в цвет свежей крови.

Армагеддон предотвращают мелкие поступки. Так всегда было. Так всегда будет.

Телефон зазвонил в третий раз. Я узнал голос, это снова был тот мужчина с алюминиевой обшивкой.

– Знаете, – дружелюбно сказал он, – поскольку трансформация человека в волка в принципе невозможна, нам нужно искать другое решение. По всей видимости, лишение индивидуальности или еще какая-то разновидность проецирования. Травма головного мозга? Возможно. Псевдоневротичная шизофрения? Курам на смех. В некоторых случаях лечат гидрохлоридом тиоридазина внутривенно.

– Успешно? Он хохотнул.

– Вот это по мне. У вас есть чувство юмора. Но уверен, мы сможем вести дела.

– Я уже вам сказал. Мне не нужна алюминиевая обшивка.

– Наше дело много удивительнее и гораздо важнее. Вы в городе новичок, мистер Тальбот. Жаль было бы, скажем, повздорить.

– Говорите, что хотите, приятель. На мой взгляд, вы просто очередная проблема, которая требует решения.

– Мы кладем конец свету, мистер Тальбот. Глубокие поднимутся из своих океанских гробниц и пожрут луну, как спелую сливу.

– Тогда мне больше не придется тревожиться из-за полнолуний, правда?

– Не пытайтесь перебежать нам дорогу, – начал он, но я на него зарычал, и он умолк.

Снег за моим окном все падал и падал.

На противоположной стороне Марш-стрит, в окне прямо против моего, осиянная рубиновым светом неоновой вывески, стояла самая прекрасная женщина, какую я только видел, и смотрела на меня в упор. И манила меня одним пальцем.

Во второй раз за день оборвав разговор с продавцом алюминиевой обшивки, я спустился вниз и почти бегом пересек улицу, но прежде посмотрел в оба ее конца.

Ее шелковое одеяние струилось мягкими складками. Комната была освещена только свечами, и в ней воняло благовониями и маслом пачули.

Когда я вошел, женщина улыбнулась и поманила меня к столику у окна, где она раскладывала какой-то пасьянс на картах Таро. Когда я подошел ближе, одна изящная рука собрала карты, другая завернула их в шелковый шарф и осторожно опустила в деревянную шкатулку.

От запахов в комнате голова у меня загудела тупой болью. Тут я вспомнил, что сегодня еще ничего не ел, – вот от чего, наверное, головокружение. Я сел напротив нее, нас разделял только столик со свечами.

Она взяла мою руку в свои, всмотрелась в мою ладонь, мягко провела по ней указательным пальцем.

– Волосы? – недоуменно спросила она.

– Ну да. Я помногу бываю один. – Я улыбнулся, надеясь, что улыбка выйдет дружелюбная, но она все равно подняла бровь.

– Вот что я вижу, глядя на вас, – сказала мадам Иезекииль. – Я вижу глаз человека. А еще я вижу глаз волка. В человеческом я вижу честность, порядочность, невинность.

Я вижу хорошего человека, который всегда поступает по справедливости. А в волчьем я вижу рычание и стон, ночной вой и крики, я вижу чудовище, которое рыщет в темноте по окраинам города, брызжа кровавой слюной.

– Как можно увидеть рычание или стон? Она улыбнулась:

– Это нетрудно. – Акцент у нее был не американский. Русский, может быть, или мальтийский, или даже египетский. – Мысленным взором мы видим многое.

Мадам Иезекииль закрыла зеленые глаза. У нее были удивительно длинные ресницы и бледная кожа, а волосы никогда не лежали спокойно – они мягко парили вокруг ее головы, точно покачивались на глубинных течениях.

– Есть традиционный способ, – сказала она. – Дурной облик можно смыть. Нужно встать в бегущей воде, в чистой родниковой воде и есть при этом лепестки белых роз.

– А потом?

– Облик тьмы смоется с тебя.

– Он вернется, – возразил я, – в следующее же полнолуние.

– А потому, – сказала мадам Иезекииль, – когда этот дурной облик смоется, нужно открыть вены в бегущей воде. Разумеется, будет немного саднить, но ручей унесет с собой кровь.

Она была облачена в шелка, в шарфы и шали сотни разных оттенков, и даже в приглушенном свете свечей каждый был живым и ярким.

Ее глаза открылись.

– А теперь Таро, – сказала она и развернула черный шелковый шарф, в котором держала свою колоду, а затем протянула ее мне, чтобы я перетасовал карты. Я раскинул их веером, перелистнул, перекрыл мостком.