Для нового перевоплощения слишком рано, я еще не восстановил силы после прошлой ночи, но янтарная луна меня будоражила.

– Бедный человековолк, – прошептали шелка. – Все его мечты привели его к этому: к одинокой смерти на дальнем утесе.

– Я буду видеть сны, если захочу, – сказал я, – и моя смерть не ваше дело. – Но не был уверен, произнес ли это вслух.

В свете луны обостряются чувства: я все еще слышал рев океана, но теперь поверх него различал, как поднимается и разбивается каждая волна; я слышал, как плещутся лягушкоподобные; я слышал шепот утопленников на дне; я слышал скрип позеленевших остовов затонувших кораблей под толщей вод.

И обоняние тоже улучшается. Продавец алюминиевой обшивки был человеком, а вот в толстяке текла иная кровь.

Что до фигуры в шелках…

В облике человека я ощущал аромат ее духов. Сейчас же я обонял за ним нечто другое, не столь крепкое. Запах разложения, гниющего мяса и распадающейся плоти.

Заколыхались шелка – это она шагнула ко мне. В руке она держала нож.

– Мадам Иезекииль? – Голос у меня становился все более грубым и хриплым. Вскоре я вообще его лишусь. Я не понимал, что происходит, но луна поднималась все выше и выше, утрачивая янтарный цвет и наполняя мой разум белым сиянием.

– Мадам Иезекииль?

– Ты заслуживаешь смерти, – сказала она тихо и холодно. – Хотя бы за то, что сделал с моими картами. Колода была старая.

– Я никогда не умираю, – сказал я ей. – «И тому, чье сердце чисто, от молитв не много толка»[27].

Помните?

– Чушь, – ответила она. – Знаешь, какой самый древний способ положить конец проклятию оборотня?

– Нет.

Костер горел теперь ярче, светился зеленью подводного мира, зеленью медленно колышущихся водорослей, сиял зеленью изумрудов.

– Просто дождаться, когда он примет человеческий облик, но чтобы до следующего преображения оставался еще целый месяц, потом взять жертвенный нож и убить его. Вот и все.

Я повернулся, чтобы бежать, но оказавшийся вдруг позади меня бармен заломил мне за спину руки. В лунном свете нож сверкнул светлым серебром. Мадам Иезекииль улыбнулась.

Она чиркнула меня острием по горлу. Хлынула и потекла кровь. А потом все замедлилось и остановилось…

Гулкая боль за лобной костью, давление в крестце. Мутное преображение как-рвак-уак-уау… из ночи надвигается красная пелена…

Привкус звезд растворяется в соли, – пенной далекой соли…

Подушечки пальцев колют иголки, кожу хлещут языки пламени, глаза как топазы – я пробую на вкус ночь…

* * *

Мое дыхание клубилось в ледяном воздухе.

Я невольно зарычал, – рык зародился у меня в горле. Мои передние лапы касались снега.

Попятившись, я подобрался и прыгнул на нее.

Вонь гниения окружала меня облаком, притупляя обоняние и вкус. Высоко в прыжке я как будто помедлил, и нечто взорвалось мыльным пузырем…

Я был глубоко-глубоко во тьме под морем, стоял, упираясь четырьмя лапами в склизкий каменный пол у входа в цитадель, сложенную из гигантских неотесанных камней. Камни испускали слабый, как у гнилушек, свет, призрачное сияние – точно мириады электронных часов.

Клубилось вокруг облако черной крови, капающей из моей шеи.

Она стояла в зияющих вратах. Теперь она была шести, может, семи футов ростом. К ее изъеденным, обглоданным морем костям местами льнула гнилая плоть, но шелка превратились в водоросли, колыхавшиеся в холодной воде, в этой не ведающей сна пучине. Ее лицо скрывалось за ними, как за живой зеленой вуалью.

Из ее предплечий и свисавшей с грудной клетки плоти вырастали полипы.

Мне казалось, меня вот-вот раздавит. Я утратил способность мыслить.

Она надвинулась на меня. Окружавшие ее голову водоросли шевельнулись. Лицо у нее походило на странное нечто, которое вам ни за что не захочется взять в суши-баре: сплошь присоски и шипы, и колышущиеся плети анемон, и я знал, что где-то под этой завесой прячется ее улыбка.

Я оттолкнулся задними ногами. Мы сошлись в пучине, мы боролись. Было так холодно, так темно! Я сомкнул челюсти на ее лице и почувствовал, как что-то поддается и рвется.

Это был почти поцелуй – на дне бездны.

* * *

Я мягко приземлился на снег, еще держа в зубах обрывок шелкового шарфа. Остальные клочья, подрагивая, плавно опускались на землю. Мадам Иезекииль нигде не было видно.

Серебряный нож лежал в снегу. Стоя на четырех лапах, я ждал в лунном свете, промокший до костей. Я встряхнулся, разбрызгивая вокруг соленую воду. Услышал, как она зашипела, как заскрипела, попав в костер, соль.

Я был оглушенным и слабым и с силой втягивал в легкие воздух.

Далеко внизу в заливе лягушкоподобные существа покачивались под поверхностью моря, точно мертвечина. На мгновение показалось, что их вот-вот унесет течение, но потом они разом извернулись, подпрыгнули и, плеснув хвостами, исчезли в пучине.

Раздался крик. Кричал лисоволосый бармен, пучеглазый продавец алюминиевой обшивки: он стоял, запрокинув голову в ночное небо, глядел на наползающие, закрывающие звезды тучи и кричал. В этом крике были разочарование и ярость, и он меня напугал.

Подобрав с земли нож, он пальцами стер с рукояти снег, полой пальто – с клинка кровь. А потом поглядел на меня. Он плакал.

– Сволочь, – всхлипнул он. – Что ты с ней сделал?

Я сказал бы ему, что ничего я с ней не делал, что она все еще настороженно ждет в своем подводном дворце, но я больше не умел говорить, а мог только рычать, скулить и выть.

Он плакал. От него воняло безумием и разочарованием. Занеся нож, он бросился на меня, а я отступил в сторону.

Некоторые люди просто не умеют приспосабливаться к незначительным переменам. Бармен пронесся мимо меня – с края утеса, в пустоту.

В лунном свете кровь – не красная, а черная, и следы, которые он оставил, падая, ударяясь о скалу, и снова падая, были мазками темно-серого и черного. Пока наконец не затих на обледенелых валунах у подножия скалы, но несколько минут спустя из моря поднялась рука и с медлительностью, на которую было почти больно смотреть, утащила его в темную воду.