— Олег, — ошалело моргаю, — спасибо, конечно, но что я там буду делать? У меня есть деньги, правда, не так много, но…

— Ты будешь работать у моего старшего брата Алекса в кофейне, — перебивает меня Олег, — много платить он тебе не сможет, но оплачивать вскладчину с ребятами квартиру потянешь. А если не бросишь свою работу в инстаграмме, тем более. Если у него получится сделать тебе рабочую визу, он сделает, если нет, тебе придется вернуться обратно. Но даже с рабочей визой, когда тебе станет тяжело работать, лучше будет вернуться. И тогда может ты…

— Я согласна, — выпаливаю, боясь даже пошевелиться.

Полгода. О, Боже, пожалуйста, ну пусть у этого Алекса все получится, и я смогу там пробыть почти до родов! Ясно, что рожать придется ехать сюда — к тому времени Соня уже будет дома, и мы вдвоем как-то справимся с малышом.

А в Праге я смогу заработать и отложить на то время, пока буду сидеть в декрете. Я сэкономлю, я и в кофейне спать могу, мне даже квартира не нужна. Вот только…

Как же я уеду, бросив Тимура? От одной мысли начинает болеть в груди. Знать, что он лежит там один… И тут будто в бок толкнули. Не один. У него есть невеста, а я — всего лишь одноразовый секс. А мой ребенок тогда кто?

Если бы не Олег, я бы даже стукнула себя. Но не хочется, чтобы он думал обо мне хуже, чем я есть, поэтому подхожу к нему и обнимаю.

— Спасибо тебе, — шепчу, сглатывая слезы, — прости, что я не могу тебе ответить…

Мы молча так стоим, я обнимаю его за шею, а он — просто опустив руки вдоль тела. Я знаю, это потому, что боится не справиться с собой. Тимуру бы такое в голову не пришло, он бы сейчас….

Мысленно сама на себя кричу. Если постоянно думать о Талере, как тогда его можно забыть? А забывать надо, поэтому, когда я ложусь спать, мысленно представляю себе ведро, полное белой краски, и большую малярную кисть.

Представляю Тимура, вот он стоит, скрестив на груди руки, и смотрит на меня, чуть прищурившись. Макаю кисть в ведро, не забываю промокнуть о краешек, и начинаю закрашивать.

Думаю, что малярный валик подошел бы больше, Тимур большой, и мазков понадобится много. И даже засыпая я вижу его прищуренный взгляд и скрещенные на груди руки — у меня пока не хватило духу закрасить его лицо.‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Боль пришла с дыханием. Я хватаю воздух, но легкие как закупорены. И глаза будто заляпаны жижей — хочу их открыть, а не получается, ресницы склеились намертво. Дышать больно, говорить больно, лежать больно, даже умирать, сука, больно.

Но мне не дают умереть, упорно тянут обратно. Получается разлепить глаза, и первый, кого я вижу — это Демьян.

— Ну слава Богу, — выдыхает он. Почему он такой старый и седой, я что, блять, как Спящая красавица, сто лет спал?

— Ты… — облизываю губы, потому что они тоже склеились — Ты… чего… такой… старпер?

— Что? — его глаза вспыхивают будто фары на дороге, он начинает ржать, а я лечу в темный колодец штопором, ныряю в ледяную воду и пытаюсь всплыть обратно.

— Тим, — слышу сквозь толщу воды, — Тимур, ну что ты, сынок, давай обратно.

Сынок… Был бы у меня сын, я бы тоже его так называл. Но у меня его нет, она обещала и ушла. Обманула. Она… Доминика? Нет, другая Ника, она тоже ушла, я ее тоже прогнал, всех прогнал от себя, чтобы не тонули со мной в колодце. Нельзя, тут темно и холодно.

Выныриваю на поверхность и хватаю воздух ртом, надо мной склоняется врач в белом халате.

— Все хорошо, Тимур, вы меня слышите? Моргните или попробуйте шевельнуть пальцами.

Шевелю всеми сразу, но кажется, выходит херово. Зато моргаю. Несколько раз, и теперь картинка четче. Демьян тоже в белом халате, но на этот раз он не кажется мне глубоким стариком. Это значит у меня были галюны?

— Демь-ян, — говорить складно не получается, но все равно уже лучше, чем было.

— Молчи, Тимур, молчи, — от глаз по щекам у него пролегают влажные дорожки, и я тоже чувствую, что у меня мокрые уголки глаз. — Ты живой, сынок, это самое главное.

— Да, уж, молодой человек, заставили вы нас поволноваться, — качает головой доктор, — но главное, что организм справился, он у вас железный. И повезло, что вы уклонились от пули, буквально на миллиметр от главной артерии прошла.

В памяти медленно, как в киношной съемке, всплывают кадры. Демьян прорывается через полицейский кордон, я оборачиваюсь… Почему? Кто меня зовет? Я услышал чей-то голос и обернулся. Не помню нихера…

— Там ваша девушка просила позвонить, когда вы в себя придете, — снова говорит врач, а я чуть ли не подскакиваю.

Ника. Она приходила? Она вернулась? Не послушала меня, долбо…ба, и все-таки пришла? Разлепляю губы, язык мешает, путается, но я старательно выговариваю:

— Веро-ника?

— Вероника? — удивленно переспрашивает врач. — Нет, не Вероника. Кристина. Она ведь ваша девушка?

Демьян поджимает губы и смотрит на меня, ему никогда не нравилась Кристина.

— Не… — проворачиваю голову, и с нее летят какие-то трубки, — не та… Эта… на х…й… Ника…

— Здесь больше никого не было, Тимур, — врач опасливо косится на меня и всматривается в монитор. Затем говорит Демьяну проследить за каким-то показателем, а сам уходит и обещает прислать медсестру.

Девушка, блять. С каких х…ев она моя девушка? Попросила позвонить, чтобы потом прибежать и пофоткаться, рассказать журналистам, какая мы ох…енная пара?

— Тимур, — тихо говорит Демьян, подсаживаясь ближе, — я должен сообщить нашим, что ты очнулся. Следователь придет, мне не дали твое дело вести, сам понимаешь. Но он нормальный мужик, поговоришь с ним, только… — быстро склоняется ко мне и продолжает еле слышно: — Самурай та самая крыса, его свои же и положили, силовики, он тебя слил людям Басмача. Его, Жигана и все их кодло положили, в тот же день. Ты ничего не помнишь, понял, и главное, Ника. О ней тоже ничего. Потом все объясню, как оклемаешься немного.

— Зачем… — медленно шевелю губами. — Самураю… это… зачем?

— Деньги. Что в сейфе были, залоговые. Их нет, Тим, из-за них все. И Самурай, и наши, как взбесились, — Демьян говорит торопливо. Правильно, я должен быть готов к разговору со следователем, но блять, как же сложно продираться сквозь слой ваты в голове.