А потом молниеносно выбрасывает хвост и сдёргивает меня с подоконника. Я лечу на пол и, возможно, что-то себе ломаю, но главное, что не руки. Руками я отчаянно хватаюсь за кончик её хвоста, повыше ядовитого шипа. Эйка не замечает этого, она уже целиком нацелена на охоту. Или я её так довёл, что словесные аргументы закончились. Меня разворачивает и несколько шагов тащит по полу, а Эй вылетает в другое окно. Закрытое. То есть вышибает раму. Я бы за ней и дальше увязался, но обо что-то задеваю головой, и сознание меркнет.

Очнуться меня заставляет понимание, что иначе я замёрзну насмерть. Не самая интересная смерть при таком богатстве предложений! Снаружи ночь, через выбитое окно наметает снег. Я зажимаю ладонью правое ухо, чтобы заглушить звон несуществующего будильника, и, наконец, поднимаюсь с усеянного стеклом пола. Нет, не поднимаюсь. Нет, всё-таки поднимаюсь. Нет, не стоит себе лгать. В общем, я как-то добираюсь до водопада, попутно захватив Перо и синюю бутылку. Захлопываю дверь и начинаю греть магией ледяные струи, вычёркивая в воздухе одну попытку за другой. При этом меня трясёт одновременно от холода и от хохота.

С десятого раза начинает валить пар — видимо, получился кипяток. Для лучшего результата я выпиваю синей воды — всё равно её надолго не хватит. А в замке есть другая вода, разных цветов. Потом запасусь, если не сварюсь и не закоченею.

Отчасти я понимаю, что не стоит сидеть в фонтане — раны на шее могут открыться. И напиваться не стоит — заснёшь и захлебнёшься. А отчасти мне наплевать. Надоело постоянно думать о гибели. Об Эйке я тоже стараюсь не думать. Всё время тянет представить, что она делает и с кем?

Она как-то рассказывала, что раньше старалась освобождать от мук больных и престарелых. Такой лёгкий и приятный поцелуй смерти. Может, да, может, нет. По-моему, у неё всё под настроение. Не представляю, кого она выберет, но я ему не завидую. Или вру, завидую. У меня же Связь!

Я никак не могу успокоиться, а ведь Эйка вот-вот вернётся, и не дело ждать её здесь. Ещё минута — и подъём. Ладно, пять минут. Да кто сказал, что она вернётся? Она обещала не исчезать, но и я обещал не лезть к ней в зубы.

Если она опять пропадёт, что делать? Остаться здесь? Отправиться на новые поиски? Уйти к кораблям, как грозился? Точно, возьму корабль, уведу его на край света и затоплю там. Вот же смех!

Я бы мог, наверное, почитать книжки — о, тут есть весьма занятные! — и наколдовать ей клетку с цепями. Но к чему утруждаться? Пусть только покажется, я её просто убью. И себя убью. И весь мир обрыдается. Эх, раньше надо было думать! Теперь она будет сытая, мне с ней не совладать…

Бешеные мысли так и скачут по тёмному кругу, и мне стоит огромного труда собрать их в разумную форму. Почему непременно кто-то должен погибнуть? Эйка всегда была опасной. Теперь она не всегда опасна, это уже хорошо. Надо только пережить этот день… Эту ночь. А назавтра я принесу ей лису. Двух лис. Трёх. И постараюсь, чтобы её больше не протыкали копьями. Надеюсь, она хотя бы не напоролась на оборотней там, в ледяной мгле.

Вода постепенно остывает, и мысли тоже — до состояния межзвёздного холода. Я не могу провести грань между Связью и привязанностью, как не могу отграничить разум от безумия. Но всё, что я говорил и делал в этом замке, теперь представляется горячкой и бредом. Кровавым помрачением, тут Эйка угадала. Я прирос к ней, как к дереву, и пытаюсь подобрать удобное положение. Что я такое, чтобы она ко мне возвращалась? Я бы её сам на маяк не взял, будь моя воля.

Я как-то ничего уже не хочу. Ни к кораблям, ни головой в озеро. Даже не хочу видеть Эйку. Мне тяжко и стыдно, и я не представляю, что ей сказать. Я хочу… Одеться, наверное. И выбраться уже из воды, а то превращусь в одно из светящихся чудищ у подножия замка.

Я возвращаюсь в комнату, захваченную первозданной стужей, и роюсь в тряпках, раскиданных Эйкой по креслам. Всё это лиловое и охряное кажется одинаково бесполезным. Алое должно смотреться на мне особенно несуразно. Замотавшись в алое, я набрасываю сверху свой плащ, чтобы перестали стучать зубы, и отправляюсь гулять по замку. Окно-то надо чинить!

Зеркальный щит я прихватываю с собой. Я не самоубийца, несмотря на все потуги. Иначе отмучился бы давно, ещё когда остался один на маяке. Так чего мне бояться — зеркал? Возле одного из них я стою довольно долго, пока моё мокрое отражение с кровоподтёком на правом виске не сменяется постепенно выползающей из мрака безглазой нечистью. Видимо, у меня два отражения.

— Назад, — говорю я твари, дав ей по лбу Пером, но тварь не успокаивается и продолжает алчно разевать пасть.

В последний момент я отдёргиваю руку, а потом снова протягиваю пальцы к его зубам.

— Тошно тебе, да? Тошно… Сам виноват, что уж теперь. Назад, я сказал!

Я поднимаю щит, и тварь отскакивает в мёртвую мглу, узрев себе подобного. Любопытно, отчего они так боятся друг друга? И как видят сквозь сросшиеся веки?

Я добредаю до крайней комнаты — той, где в прошлый раз мастерил щит. Гвозди остались, можно ими заколотить окно. А, впрочем… Я достаю Перо и через полчаса добиваюсь своего — вышибаю дверь. Оттаскиваю её в наше семейное гнёздышко и намертво приклеиваю к оконному проёму чарами для крепления зеркал.

Метель в комнате опадает, обращаясь каплями воды. Я запираю второе окно и устраиваюсь на шкуре перед камином. Ужинаю холодной зайчатиной и обломками печенья. Даже компот сегодня не вызывает такой оскомины, как обычно. Я смутно соображаю, что не ел три дня. Но пока действие синей воды не выветрилось, нет ни слабости, ни усталости. Ощущения возвращаются чуть позже, причём все разом. Я едва добредаю до кровати и забываюсь, не успев почувствовать под собой постель. Следующие два дня наполнены таким бессилием, что я не могу ни ходить, ни есть. Только пью воду, но меня рвёт даже от воды.

Укус не открывается, но будит по ночам острой стреляющей болью. Тогда я лежу, не шевелясь, и часами слежу за луной, ожидая восхода. Днём я смотрю, как окна затягивает морозными узорами, и жду заката. Эйка так и не появляется.