– Марш-бросок по пересеченной местности! – прокомментировал Игорек. – Держитесь головного! – он указал на бабку, которая бодро шагала в нужном нам направлении. – Кабан, может, это и есть твой призрак? Или новый маньяк?

– А что? – вступилась Маринка. – Все маньяки выглядят как обычные люди. Чикатило вообще в школе преподавал, а Сливко в каком-то детском лагере вел кружок. А еще была отравительница в школьной столовке…

– Так отцу и скажу: чтобы в школу шел преступников искать!

Смеемся.

– Да ну вас, может, она в кафешку идет! – Паша кивнул на придорожную забегаловку недалеко от остановки.

Но бабка уверенно миновала ее. Она шла туда же, куда и мы.

Идти совсем чуть-чуть, но по холмикам и ухабам. Зимой тут здорово кататься с горок: вся обочина утыкана припаркованными машинами, тут и там на горках и горочках мельтешат мелкота с ледянками и мы на снегокатах, когда не лень.

Бабка шла впереди метров на сто. Сгорбленная и какая-то неживая. Но резвая, мы ни разу не догнали ее.

– Во чешет!

– Старая закалка, – объяснил Кабан. – Моя прабабка до сих пор картошку из магазина таскает вот такими сумками. И говорит, что мне до нее далеко, что я хилый и ничего тяжелее телефона не подниму.

Опять смеемся, потому что Кабан не врет.

– Шутки шутками, а что ей здесь надо? Ну мы ладно, по делу. А она?

– Она, по-твоему, не может искать пацана? Сам говоришь: старая закалка. Такие своих не бросают.

– А по-моему, у нее хватает своих проблем.

– Живет она здесь, – говорю. – Где-нибудь в заброшенных домах. Ты видел, как она одета?

– Я слышал, как она пахнет на весь автобус… Да, похоже, что так.

Мимо заброшенного частного сектора – самый противный участок пути. Как мы тут вчера лазили… Бр-р!

Классе в шестом, когда здесь еще была жизнь, но уже потихоньку уходила, можно было наткнуться на брошенных собак. Они сбивались в стаи и конвоировали тебя с лаем – часть сзади, часть впереди, две по сторонам: куда ты идешь? Не на нашу ли территорию, которая уже даром никому не нужна? А может, пожрать дашь? А если найду? Я боялась ходить туда одна – только с ребятами. И все равно брала с собой лыжную палку, чтобы отбиваться от самых задиристых, и бутерброды, чтобы задобрить всех остальных. Мальчишки надо мной ржали, пока я не заметила, что Паша тоже втихаря прикармливает собак.

А еще там была забытая собака. На цепи.

Мы не сразу заметили. Когда тебе двенадцать лет, ты слишком занят собой, чтобы видеть весь адище, который творится рядом. Старый театр уже не работал как таковой, но там было что-то вроде клуба: библиотека, кружки всякие. Маринка ходила на граффити, мальчишки – на какое-то там моделирование, а я – уже не помню на что: мы подбирали кружки, чтобы совпасть по времени. Ну, кроме Маринки, конечно. Подозреваю, что полгорода выбирало себе кружок по тому же принципу: чтобы ходить не по одному, а вместе с друзьями. Здесь еще было людно тогда. Ну, сравнительно. Три раза в неделю мы ходили в театр мимо заброшенного частного сектора. И ничего не замечали!

Ну, дом, ну, собака на цепи. Ну, тощая, как все. Ну, лает – все как обычно! Потом не лает: так жарко же, лето, она лежит в теньке и тяжело дышит – как все. Потом мы видели просто цепь, уходящую внутрь конуры – тоже ничего особенного.

А потом – мумию на цепи, облепленную мухами. Поздно присматриваться. И вроде мы не виноваты, потому что в том доме все это время горела забытая лампочка, мы видели ее через окно и не сомневались, что в доме кто-то есть, да и вообще об этом не думали.

Эта гребаная лампочка мне потом снилась. Она горела удивительно долго, наверное, до осени. Надеюсь, эти из дома хотя бы получили огромный счет за электричество. Лампочка. Ложная надежда, глупая уверенность в том, чего нет. Интересно, собака тоже ее видела? До сих пор меня вымораживает, как вспомню. А ведь четыре года прошло.

Похоронить собаку я уговаривала Маринку и мальчишек, наверное, неделю. К тому моменту от собаки мало что осталось. Мы так и не отстегнули цепь: никто не хотел трогать. Просто подрыли ямку под невесомым скелетом, обтянутым кожей, облепленным мухами, и закопали. Цепь так и осталась торчать из земли, прибитая другим концом к будке. Зайти в дом выключить свет никто не решился. Маринка все боялась, что там кто-то есть, живой или мертвый. Еще через месяц я захватила из дома стамеску и молоток и сбила конец цепи со стенки конуры. Легко сбила с куском доски, он рассыпался на мелкие гнилые кусочки. Поздно, глупо. И проклятая лампочка еще горела тогда.

Осенью кто-то все-таки выбил стекло в том доме, вывернул сгнившую раму, и только тогда чертова лампочка наконец погасла. А может, ее тоже разбили, за компанию. Она мне снилась еще очень долго, класса до девятого, и еще эта торчащая из земли цепь.

Цепь давно ушла в землю. Может быть, если я подойду, мне удастся ее разглядеть, но я не решаюсь. Брошенные собаки тоже давно ушли – жрать-то здесь нечего. Осталась только одна та.

Ребята тоже смотрят в землю. Идут быстро, но не переходя на бег: собаки увидят – погонятся. Ну и что, что их больше нет – привычки сильнее нас. Еще метров сто по бывшему скверу – сейчас это одичавший яблоневый сад. Дорожки давно заросли, яблоням в компанию ветер нанес лопуха, люпинов и маленьких ясеней. Даже елочка проклюнулась – смешная, ниже колена, похожая на щетку для пыли. Яблоки вечно зеленые, что над головой, что под ногами. В зацветшем прудике с пластиковыми бутылками весной поют лягушки, а потом появляются жирные головастики, почему-то жутковатые, я боюсь на них смотреть. Они движутся стайкой, от этого по воде мелкая рябь, и все кажется, что сейчас вода закипит и вылезет какое-нибудь морское чудище. Прудовое, ага. Смешно, глупо, знаю. А что не смешно или не глупо, то занудно или опасно. Пусть уж лучше так. Тем более что головастиков сейчас нет, разгар лета.

– Пришли.

Старый особняк – угрюмое строение, сохранившее следы былой красоты.

– Мне уже жутковато, – Маринка поежилась, полезла в сумку и достала фонарь. – Что-то подсказывает мне, что электричества там давно нет.

– Зато окон хватает! – утешил Кабан.

– А где бабка? – вдруг спросил Игорек. – Она все время шла перед нами, я не видел, чтобы она куда-то свернула. А теперь вот пропала…

– Значит, она живет в театре, – успокоил Кабан. Сейчас зайдем, а она из-за угла такая: «Бу!»

Маринка, вертя в руке фонарь, шагнула на раздолбанное крыльцо. Здесь и ноги переломать недолго. Я поднимаюсь последней, следом за Пашей. Дверь тяжелая, дубовая, висит на одной петле, и я боюсь, что она упадет прямо на меня. Тогда никакие привидения не нужны – сразу труп.

Зашла. Темновато. В замызганные битые окошки проникает совсем немного света. Маринка включает фонарик, и он сиротливо освещает под ногами кусок когда-то красной ковровой дорожки. Идеально прямой, навечно прибитой к полу. По сторонам – сумерки, а на улице – белый день.