– Они играют в нашу честь, – сказала она, прислушиваясь, как и он, к громогласной какофонии, которая вдруг начинала метаться внутри дерева, словно незримые легчайшие твари всем своим множеством пересаживались на одну боковую ветку, стараясь ее накренить, а потом, промерцав внутри кроны, кидались на противоположную ветку, покрывая ее всю, каждый лист и сучок, хрупким прозрачным покровом. – Вы не знаете имя дирижера?

– Ее зовут Мария Луиза. Она приехала издалека. Специально чтобы дать концерт, только один, для единственного слушателя.

– Для вас?

– Для меня.

– Боже мой, – сказала она. – Мы с вами, два белых человека, оказались случайно среди азиатских джунглей, где идет война, люди мучают и убивают друг друга, сражаются за какие-то свои неясные цели и ценности, и мы среди этого враждебного, нам не принадлежащего мира, в котором за нами смотрит множество тайных глаз, подстерегает множество невидимых бед. Нас может завтра не стать, мы превратимся в красную пыль этих азиатских дорог, в горькие туманы их болот, и о нас никто никогда не узнает. Разве мы не можем позволить себе все, что захотим? Разве в этом есть грех?

Глаза ее стали тоскливыми, умоляющими, словно ее посетили дурные предчувствия. Он знал эти внезапные, не имеющие объяснения страхи, словно кто-то начинал блуждать вокруг тебя, желал тебя опознать, трогал на ощупь твое лицо, окружал тебя множеством едва ощутимых дуновений. И ты робел, не хотел быть замеченным, старался выскользнуть из этих щупающих сквознячков, уклониться от этих слепых прикосновений.

Желая ее отвлечь, он чокался с ней, заглядывал ей в глаза:

– Еще там, в Пномпене, я хотел угадать, что у вас на цепочке? Крестик, ладанка, медальон?

– Когда вы будете писать свои путевые заметки, напишите обо мне два слова, – сказала она, не отвечая на его вопрос. – Хочу, чтобы вы написали. Про эту луну. И как пили вино. И как звенели цикады.

– Напишу, непременно. И о том, как на вашу прелестную смуглую руку опустилось из ночного неба крылатое диво. Маленький ангел-хранитель.

– В самом деле как ангел!

Хрупкое существо с тончайшим тельцем, крохотной зеленоватой головкой, на которой красноватыми точками горели глаза, медленно двигалось по ее руке, неся за собой пышный прозрачный ворох крыльев. Она смотрела на это небесное диво, приподняв руку, словно ожидая, что ангел взлетит. Белосельцев протянул свою ладонь, слегка коснулся ее пальцев, и стекляннокрылое существо перебралось с ее на его руку. Она не отнимала пальцев. Он легонько подул на ангела, распушив его прозрачный ворох, разворачивая его своим дыханием в ее сторону. Пернатое диво вернулось к ней, и тогда она легонько и нежно подула. Так они играли с крохотным ангелом, пока тот не взлетел и мельчайшей искрой исчез на луне.

– Как славно мы с вами танцевали в Пномпене! – сказала она, тихо качая головой, словно слышала тот бархатный, медовый звук саксофона.

– Я вас приглашаю, – сказал он, подымаясь из-за стола. – Музыканты, – обратился он к свистящему дереву, – играем Попетти. Блюз «Волны Меконга».

Она поднялась. Он обнял ее, чувствуя, какая гибкая, чуткая у нее спина. Прижал к себе, так что сквозь тонкую нитяную рубаху ее грудь твердо, крепко прижалась к его груди. Они танцевали на пустой дощатой веранде под огромной луной, и он видел, как блестят на столе стаканы, бутылка и в пролитой капле вина трепещет огонек луны.

Они танцевали в пределах начертанного волшебного круга, сохранявшего их от внешних зол и напастей. Он поцеловал ее мягкие, темные от вина губы, и она, целуясь, положила ему руку на лоб. Уходя с веранды, приближаясь к дверям ее номера, он оглянулся. Вдалеке, на столике, мерцали стаканы, округлая стеклянная фляга, но не было видно крохотной лунной искры в пролитой капле вина.

Марлевый полог. Сухие горячие шорохи деревянной кровати. Среди черных рассыпанных волос ее лицо озарено наполовину луной, белое, блистающее, с близким мерцающим глазом. Другая половина в тени. Он губами касается света и тени, вдыхает жаркую, сладкую духоту. Ее близкий, раскрытый, наполненный блеском глаз. Цепочка медальона, как блестящие рассыпанные по ее груди зернышки света. Ее руки жадно, быстро пробегают по его плечам и спине. Текут непрерывные дневные видения, скопившиеся по каплям на дне глазниц. Ступени в склоне горы и белые сочные лилии. Голубая волнистая даль и пролетевшая вдоль обочины бабочка. Костяной полый шар в руках у печальной девочки, и зеленый кокос ореха в руках у печальной вдовы. Красный воздушный змей, ныряющий в теплом ветре, и вьетнамский грузовик у дороги, линялые панамы солдат.

Он идет по зеленой траве, опасаясь взрыва и выстрела. Целует ее брови и лоб, границу светы и тьмы. Обходит желтый цветок, нагнутую ветром былинку. Целует ее жаркую грудь, твердый темный сосок. Перепрыгивает прозрачный ручей с донной игрой песчинок. Целует ее гладкий живот с горячей ложбиной пупка. Малая слюдяная стрекозка качается на тонком стебле. Целует ее колени, их матовый лунный свет. Горячая длинная насыпь, тусклый свет колеи. Целует ее тонкие щиколотки, чуткие сухие стопы.

Что-то зарождалось вдали, среди стеклянных миражей и туманов, приближалось над насыпью, как прозрачный солнечный вихрь. Обнимая ее, чувствуя ее губами, ладонями, горячей блестящей грудью, он выкликал этот вихрь, приближал, желанный, смертельный, завершающий бытие, уносящий туда, где нет имен и названий, нет видений и чувств, а одна ослепительная безымянная вспышка.

В комнате, под деревянным потолком, взорвалась звезда. Озарила каждый сучок, каждую трещинку, каждую нить в кисее, каждый черно-синий ее волосок. Погасла, оставляя в пространстве опадающие искры салюта.

Они лежали без движений на отмели, куда их выкинуло волной, как две перламутровые пустые ракушки. И кто-то безымянный, беззвучный удалялся в бесконечность, уносил с собой их безмолвные души.

– Как странно, – сказал он тихо. – Я только что видел бабочку, золотистую, с черными крапинами. Днем, во время странствия, я ее не заметил.

– А я сейчас видела чудные города. Цветные, дивной красоты храмы, дворцы и памятники. На улицах ни души, только здания небывалой архитектуры, словно озаренные радугой.

– Наверное, это был рай. Цветные волшебные города, на улицах ни души, только летают прекрасные бабочки.

– Значит, мы побывали в раю.

Они лежали под пологом. Сквозь прозрачную кисею луна освещала ее белые ноги. Вид ее колена, ее легкого, из тени и света, изгиба ноги вдруг вызвал в нем острую нежность, мучительную, слезную к ней любовь. Не умея ее выразить, не понимая ее природу и сладкую боль, он слушал ее в себе, как улетающий звук. Не желал, чтобы звук исчез.

– Мы можем провести вместе завтрашний день? – сказал он. – Не хочу с тобой расставаться.

– Я завтра рано уеду.

– Тогда назначь мне свидание в Сиемреапе. Вместе встретим буддийский Новый год, поедем в Ангкор.

– Дай я тебя поцелую…

Она поцеловала его жадно и сильно, и ему показалось, что он почувствовал на губах соленую капельку крови. Откинула полог, выпуская его. Он встал, медленно одевался, отделенный от нее кисеей. Вышел босиком, неся в руках туфли. Шел по теплому деревянному полу, голубому от лунного света.