Йонатан немедленно бросил ночную охрану, решив, что с легкостью сможет прожить пару месяцев без работы, и полностью погрузился в созерцание стеклянной стены. Теперь, когда он оказался почти на уровне своей квартиры, видно стало гораздо лучше; даже входящих в дом он смог рассматривать без страха быть замеченным. Иногда он даже звонил Инбаль на домашний или на мобильный – просто для того, чтобы увидеть то движение тени за стеной, которое соответствовало поискам где-то брошенного телефона. Он выяснил, что у Инбаль есть два почти постоянных любовника – с одним из которых он был хорошо знаком, поскольку она всегда представляла его как друга детства. Кроме того, к ней иногда приходили и какие-то другие знакомые, но в большинстве случаев выяснить природу их отношений Йонатану не удавалось – хотя часто он и мог о ней догадаться по тому, в каких комнатах и когда зажигался и гас свет. Тогда он пытался как можно ярче и красочнее представить себе, чем и как занимается его подруга. Теперь пригодился и его бинокль; с его помощью Йонатан мог рассматривать Инбаль и ее гостей, пока они сидели у раскрытых окон. Она же лгала ему все легче, все проще, виртуозно и изобретательно, даже с изяществом – иногда совершенно неправдоподобно, иногда даже и не пытаясь соблюсти правдоподобие. Но чем больше она ему лгала, тем менее радостным и «забавным» казалось ему увиденное и тем более отвратительными – и окружающий мир, и она, и он сам.

Наконец, устав от рутины ее лжи и ее повторяющихся развлечений, Йонатан решил ставить эксперименты сам. Он пригласил в гости одного из своих близких приятелей – о чьей взаимной симпатии с Инбаль он знал, – а потом отговорился тем, что у него срочная смена на работе. «Но ты все равно хоть ненадолго зайди ее развлечь, пожалуйста, – добавил он. – Она уже настроилась и очень обидится, если на весь вечер снова останется одна дома». Изучая с помощью бинокля то, как быстро развивается динамика их общения и как быстро она переходит в ту фазу, о которой он мог судить только по всполохам света, Йонатан пожалел о том, что дома во времена баухауза все еще делали из стекла столь непрозрачного. «Забавно, – сказал он себе. – Чрезвычайно забавно, – добавил он, но вдруг почувствовал укол той боли, которой, как он думал, он полностью чужд. – Стареешь, – добавил он, обращаясь к себе, – можно сказать, вот уже полностью устарел». Но боль не прекращалась. «Хм, – сказал Йонатан, – наверное, это не из-за старомодности, а из-за предательства». И все же что-то в его душе продолжало ныть. Йонатан совсем расстроился, опустил жалюзи и лег спать. Впрочем, на следующий день он почти успокоился и собрался с мыслями. «Одна постановка – это еще не театр», – резонно заметил он себе. В следующий раз он пригласил в гости одну свою приятельницу, с которой иногда спал, и так же, как и в предыдущий раз, не пришел, сославшись на болезнь напарника по работе. Было чрезвычайно интересно смотреть, как развивается разговор двух его женщин, и Йонатану даже стало обидно, что, судя по картинке, все окончилось так мирно. Но на следующее утро Инбаль неистовствовала. «Почему ты пригласил к нам домой эту шлюху? – кричала она. – Пусть ищет себе в баре. И где ты шляешься? Что у тебя там на работе? Они что, и дальше собираются на тебе так ездить? Я постоянно одна дома».

Забота Инбаль даже немного тронула Йонатана; и он пообещал постараться больше бывать дома. Что же касается его подруги, то при случае он спросил ее, что же именно и зачем она рассказала Инбаль. «Да ничего особенного, – ответила она с таким равнодушием, что стало понятно, что она лжет. – Мы с нею выпили, и как-то само всплыло. А что, не надо было? Я думала, что у вас открытая семья». «Да у нас и не семья вовсе», – с улыбкой парировал Йонатан и заверил ее, что все хорошо. На прощанье они нежно поцеловались и договорились встретиться на следующей неделе или через пару недель. К сожалению, такие эксперименты невозможно было ставить бесконечно, не вызывая подозрений, и Йонатану пришлось переждать довольно долгое время, прежде чем он наконец смог спокойно оставить Инбаль с кем бы то ни было из своих – а не ее – знакомых. На этот раз он выбрал одну из своих бывших девушек, с которой когда-то довольно долго встречался. Он надеялся на шумную ссору – может быть, даже небольшую драку, – но получилось все наоборот. Девушки довольно быстро нашли общий язык, устроились у открытого окна, долго пили чай, а часа через полтора уже сидели на диване и целовались; потом снова опустились жалюзи. Йонатан смотрел на стеклянную стену, за которой, как и прежде, вспыхнул, погас и снова загорелся свет, и вдруг понял, что происходящее за ней его больше не интересует. Он стал думать о том, кем же является он сам, смотрящий на эту стену в ее светящейся непроницаемости, в ее открытой сокрытости – в ее способности не явить скрытое, а скрыть явленное, – и о том, как странно и узнаваемо она похожа на его жизнь. Ему снова стало грустно.

Эта стеклянная стена, оставшаяся от высокого европейского модернизма, раскрывала ему чужую ложь, но за этой ложью не было истины. И тогда студент Йонатан окончательно понял, что этот смутный занавес, жизнь за которым – и в своей скуке, и в своей восторженности – уже его не трогает, но лишь вызывает мгновенное любопытство и удовольствие от вполне оправданной неприязни, собственно, и есть стена его жизни. И поэтому тайна этой жизни – а точнее, нелепая тайна отсутствия этой тайны – находится не за стеклом этой стены, но воплощена в самом этом мутном и беспросветном стекле. Стекло было утратой, но за ним не было утраченного – за ним была только чужая для него ложь, о которой ему ничего не хотелось знать. «Но где же находится утраченное?» – спросил себя студент Йонатан и подумал, что утраченное было в том бытии этих домов, которое осталось в прошлом, когда баухауз был еще молод, так же как был молод новый европейский дух, когда эти дома еще не настигла ветхость, когда все еще было в будущем и голубизна неба была так близко. Тогда он решил написать книгу об утраченном – об утраченной Хайфе пятидесятых. Йонатан помнил, что ею правил человек по имени Аба Хуши – но, собственно говоря, это было и все, что он о нем знал. Тогда Йонатан стал спрашивать других, чтобы узнать больше.

На самом деле мысль написать книгу об Аба Хуши пришла ему в голову почти случайно. Все глубже погружаясь в размышления о стеклянной стене своей жизни, Йонатан однажды поднялся на тридцатый – последний – этаж башни Хайфского университета; здесь находился окруженный галереей зал заседаний, в котором он никогда не был. Йонатан обошел башню по галерее и был как-то вновь поражен неожиданной прозрачностью открывшегося перед ним пространства. Прямо под ним – широким белым полуостровом – лежал город. На восток же уходили холмы Галилеи, где-то вдали укрытые дымкой; на запад – отступающее в бесконечность Средиземное море. На севере раскрывшийся, как ворота, воздух обнажал землю до самых ливанских гор. Этот удивительный прозрачный мир приковывал к себе душу. Но когда Йонатан спустился этажом ниже, за запертой стеклянной дверью рядом с лестницей он обнаружил кабинет в стиле пятидесятых. Там стоял большой конторский стол, телефонный аппарат с черным диском; вдоль стены висело множество ключей. Присмотревшись к мемориальной табличке, Йонатан узнал, что это кабинет Аба Хуши. Именно тогда – неожиданно для себя – он впервые задумался о владельце этой странной застекленной комнаты.

Впрочем, следует сказать, что бульваром Аба Хуши называется проспект, вытянувшийся от старого центра Кармеля в сторону университета и друзских деревень на другом конце горы и постепенно обросший смотровыми площадками. Студент Йонатан проезжал по этому бульвару почти каждый день; теперь же по дороге из университета он стал снова размышлять о человеке, в честь которого этот бульвар был назван. Случайные туристы обычно приписывают столь странное название одного из центральных проспектов «левацкому», «проарабскому» и «антисионистскому» характеру города, о котором столь любят рассуждать в иерусалимских пивных и на пыльных самарийских склонах. На самом же деле Аба Хуши был евреем и, более того, даже мэром Хайфы на протяжении почти двадцати лет. Дольше него мэром города был только Хасан Бей Шукри, с шестилетним перерывом возглавлявший муниципалитет с 1914 по 1940 год. Впрочем, как рассказали Йонатану, Аба Хуши прославился не только длительностью своего правления, но и слухами о его интеллектуальной непримиримости. До сих пор о нем могут многое рассказать хайфские таксисты и парикмахеры, которые утверждают, что хорошо его помнят; впрочем, даже если они помнят не его, но лишь рассказы о нем своих родителей или своих дедов, любой водитель такси подтвердит, что этим историям, несомненно, следует верить.