Тем временем Хайфа становилась все больше, а еврейский баухауз – тиражируя, умножая и упрощая контуры европейского модернизма – карабкался все выше по горе, пока наконец не добрался до старых летних домов из необтесанного камня, построенных еще в девятнадцатом веке в качестве выселок из Немецкой слободы. Город не остановился и здесь, перевалил через гору и стал медленно разбегаться – вдоль гребня Кармеля и вниз в сторону деревни Ахмадиев. Но чем выше поднималась Хайфа, тем ощутимее становился упадок в районах у моря, а после бегств и депортаций времен гражданской войны опустел Нижний город. Примыкающие к нему районы тоже ветшали и покрывались грязью. Постепенно упадок добрался и до некогда нового баухауза; его безупречные геометрические формы медленно тонули в копоти и облупленной штукатурке, обрастали самодельными лоджиями и огромными вывесками лавок и фалафельных. Упадок поглотил Королевский проспект, который теперь стал называться бульваром Независимости, ажурные дома у моря, кафе Адара, районы, прилегающие к старому зданию Техниона, и наконец – в ожидании – застыл на половине подъема. Вместо немецких профессоров и врачей, умерших или давно уже переехавших в новые буржуазные районы на Кармеле, баухауз Адара наполнился эмигрантами, студентами, нищими художниками, арабами из окрестных деревень, брошенными стариками, потомственными безработными, нелегальными иностранными рабочими и проститутками. Одним из этих новых жителей Адара был студент по имени Йонатан, живший в доме со стеклянной стеной.

На самом деле в доме со стеклянной стеной он поселился не сразу. Не имея ни малейшего представления о существовании баухауза, он наткнулся на этот дом случайно и был поражен тем, как столь простая – и в то же время такая безумная – идея могла помочь разрешить то, что казалось ему самой тяжелой тайной жизни. Уже давно он думал о том, что главное, что мешает спокойному и уверенному существованию человека – это невозможность узнать, что же на самом деле делают и думают другие люди. «Разве бы мы стали нападать на наших соседей, – говорил он себе, – и тогда, когда причина есть, и тогда, когда ее нет, если бы точно знали, что они на самом деле собираются делать? А разве они стали бы нападать на нас, если бы знали, что собираемся делать мы? И разве они стали бы обдумывать, как нас уничтожить, если бы знали, что мы точно знаем, что они это обдумывают?» Но главным была, разумеется, не политика. «Основой большинства наших страхов, – объяснял себе Йонатан, – является невозможность узнать, что же думают и делают те люди, которые нам важны или которыми мы дорожим. Эта невозможность гнетет и пугает; она является источником бесчисленных обманов и неврозов, заставляет читать чужие письма, мейлы и эсэмэски». Йонатан даже как-то пытался рассматривать в бинокль жизнь соседей, но при этом не испытал никаких чувств, кроме скуки и отвращения к самому себе. Теперь же по вечерам он приходил к дому со стеклянной стеной и восторженно смотрел на неясные тени за стеклянными блоками; тени были столь смутными, что, не зная этих людей, было невозможно догадаться, чем они заняты. Но все равно сердце Йонатана начинало восторженно и счастливо биться. Он смотрел на тени на стене, и ему казалось, что сама тайна человеческого существования и тайна счастья находятся где-то совсем рядом, на расстоянии вытянутого взгляда.

Но потом он понял, что то, что все еще отделяет его от этой тайны, – это отчуждение. Эти люди не имели для него никакого значения, и тайна их бытия для самих себя так и оставалась для него пустой картинкой. Он попытался познакомиться с некоторыми из них, но знакомства со случайными людьми давались ему довольно тяжело, и Йонатан подумал, что даже в лучшем случае пройдет много месяцев, прежде чем они станут для него значимы. Тогда он решил сам арендовать одну из этих квартир. Снять квартиру в одном, точно определенном доме – а о существовании других подобных домов Йонатан не знал – было непростой задачей, так что прошло немало времени, пока ему это удалось. Он стоял посредине своей новообретенной квартиры, его сердце билось еще счастливее, чем прежде, а разгадка тайны чужой жизни казалась ему как никогда близкой. Следует сказать, что и до этого Йонатан жил вместе со своей девушкой, хотя этот факт всегда казался ему не слишком существенным. Но теперь он неожиданно понял, как это прекрасно. Через несколько дней после переезда, вернувшись позже обычного, он долго стоял посреди ночи перед своей стеной и смотрел на смутную тень своей подруги за матовым занавесом из стеклянных блоков. Она была вся как на ладони, прекрасная в своей прозрачности. Чувства, захватившие его, были столь сильными и наполненными, что еще через несколько дней он устроился работать в ночную охрану – как, впрочем, поступают многие студенты, – но сделал это для того, чтобы иметь возможность возвращаться как можно позже или даже под утро.

Впрочем, в первый день он сделал ошибку, оставив себе лишь десять минут на то, чтобы постоять перед своей стеклянной стеной – а потом был вынужден почти бегом добираться до работы. Когда он вернулся, было уже утро и стена выглядела бесцветной и угасшей. В тот же день он сказал своей подруге, что в следующий раз он должен будет прийти на работу на час раньше, и таким образом получил лишний час для того, чтобы за ней понаблюдать. «А что ты собираешься делать вечером?» – участливо спросил он Инбаль. «Да просто, – ответила она. – Что-нибудь. Иногда приятно остаться одной». Он долго стоял под окном, ее тень за стеной почти не двигалась, а свет в комнате горел спокойно и безучастно. И все же он повторил попытку, и уже в следующий раз его настойчивость была вознаграждена. Несмотря на то что Инбаль собиралась все так же остаться дома, где-то через полчаса Йонатану показалось, что ее тень скользнула вдоль стены, потом зажегся свет в соседней комнате. Ему казалось, что он видит, как тень мечется по квартире, загорается и гаснет свет. Йонатан подумал, что она, наверное, принимала душ, пыталась быстро чем-то перекусить, а сейчас скорее всего одевается. Он позвонил ей на мобильный; она была очень мила – гораздо более, чем обычно, – и сказала, что все еще читает в кресле, и еще как ей жаль, что ему приходится работать на ночной работе и что она надеется, что он скоро найдет что-нибудь более подходящее и по вечерам они будут больше бывать вместе. Потом свет погас повсюду. Йонатан решил, что сейчас она выйдет из дома, и поторопился отправиться на работу, тем более что начало смены было уже близко. В его душе все смеялось – но и грустило, – а сердце радостно билось от нового опыта.

Когда он вернулся домой, Инбаль уже спала, и Йонатан вздрогнул от обиды на то, что остаток ее вечера остался для него непрозрачным. Он придумывал разные способы для того, чтобы узнать больше, – стоял под окнами дома, возвращался раньше обещанного, как-то и вообще отменил рабочую смену, но, в конце концов устав рассматривать равнодушную стену своего дома, провел половину ночи в пабе. Иногда Инбаль так и оставалась дома, иногда быстро куда-то убегала, иногда к ней приходили гости – это могли быть и парни, и девушки; о части гостей она Йонатану рассказывала – обычно мимоходом, – но это не имело значения; некоторых из них ему даже удалось разглядеть в темноте. И все же роль уличного соглядатая его ужасно тяготила и в значительной степени отравляла радость; кроме того, невозможность посмотреть, пролистать весь ее вечер до конца раз за разом расстраивала его все больше. Но неожиданно ему повезло. Один из студентов из соседнего дома как-то сказал ему, что собирается уехать за границу на два месяца и хотел бы сдать свою комнату; Йонатан ответил, что очень хочет ее снять, но просит сохранить это в тайне, потому что собирается встречаться там со своей второй девушкой. Выражение лица его собеседника подсказывало, что подобный выбор – напротив окон подруги Йонатана – кажется его приятелю чрезвычайно глупым, но поскольку подобное мнение шло вразрез с его финансовыми интересами, он промолчал. На том и порешили.